Тревожный месяц вересень - Виктор Смирнов

— Это я, аспид, виноват, — пробормотал Попеленко. — Если б я не вошел, сидели бы вы в тепле, при бабе.

— Я не о том! — крикнул я. — Что ты бормочешь, будто галушку жуешь!

— Ой, товарищ начальник, не надо искать кавунов на огуречной грядке, сказал Попеленко. — Живем мы тихо, бандиты Глухары не трогают, фукцию, — он чуть приостановился, давая мне понять всю значимость этого трудного слова, мы справляем. Тихо-то как, благодать!

Мы еще постояли. Тявкнул кобель во дворе у Крота, прокричал петух у Семеренковых, провизжала обвисшая калитка у Малясов, два раза икнул Попеленко. Просветлел край неба над гончарным заводиком, выделив трубы и бессонные дымки над ними. Готовилась взойти и пригасить звезды луна.

— И хата, хата какая! — пробормотал Попеленко, глядя на светлые окна Варвары. — Целый полк, говорят, ей строил. За день поставили. Конечно, я бы ей и дивизию выделил…

Мне оставалось еще сходить к Семеренковым, расспросить о старшей, Ниночке, той, что до войны завивала волосы в мелкие кудельки, и звонко хохотала, и кружила головы глухарским парням. Где она сейчас? Не с Горелым ли? Впрочем, какая разница? Что бы я ни узнал, все равно мне не обойтись без совета старшего, знающего человека.

На фронте был противник. Противника определяла линия фронта. Взяв за этой линией «языка», ты узнавал то, что нужно. Здесь линии фронта не было, а были леса и несколько десятков хат, и в одной или даже в нескольких мог скрываться враг. Как его найти?

— Ну что вы мучаетесь, товарищ старший? — не выдержал Попеленко. — Ну что вам не живется? Ну что, вам тут хуже, чем на войне?

— Хуже, — сказал я. — Я и есть на войне. Только не знаю, с кем и где воевать.

— Оно конечно, — согласился «ястребок». — Там у вас что хорошо — форма. Кто в ихней форме — тот, значит, противник, того убивай! Все продумано для удобства. Только и у нас тут жить можно.

И он мечтательно уставился на окна Варвары. «Эх, был бы я на твоем месте, начальник, — было написано на его и хитром и простецком лице, — молодой да неженатый!»

Нет, ни Попеленко, ни Серафима, ни Глумский сейчас не годились мне в помощники, потому что, хоть о многом имели догадку, в сущности, знали не больше моего. И я подумал о Сагайдачном. О старом мудром Сагайдачном, бывшем мировом посреднике.

Глаза его были подслеповаты, но зато умели смотреть в суть вещей, минуя всякие мелочи, которые только отвлекают и путают, как камуфляжная сеть с привешенными к ней тряпочками. Я, очевидно, путаюсь именно в таких мелочах.

— Знаешь что, Попеленко, — сказал я. — Завтра я поеду в Грушевый хутор.

— А боже ж мой! — простонал Попеленко. — То ж возле самого УРа. Теперь вам туда никак нельзя. Что ж вы, не понимаете, или что?

— Понимаю.

— Ну, тогда и я с вами, — сказал Попеленко уныло. Он сказал это, и круглое лукавое лицо его стало непривычно задумчивым, как будто он сочинял надпись для собственного памятника. — Нет, — вздохнул наконец Попеленко. — Семья будет сильно нервничать. Нельзя так сильно семейство беспокоить.

— Оставайся, — сказал я. — Следи за порядком. А мне дай Лебедку.

— Лебедку? — со стоном спросил мой подчиненный. — Я ж должен капусту вывезти.

— Так я же вернусь!

— Ага! — сказал Попеленко с некоторым сомнением. — А может, вы попросите у Глумского жеребца? Лебедка — демобилизованная лошадь, раненая, а жеребец гладкий, штабист. Пусть побегает.

— Может, мне попросить жеребца у товарища Ворошилова? — спросил я. — На котором он принимает парад. Чего ему круглый год стоять без дела?

Довод произвел на «ястребка» впечатление.

— Ладно, — сказал он. — Под седло или запрячь?

— Запрячь. А до того как запрячь, мы с тобой пройдем по селу и произведем реквизицию.

— Самогон? — спросил Попеленко, оживившись.

— Реквизируем оружие. Глумский подскажет. Пора нам наращивать огневую силу. Чтоб бандиты не сунулись в село.

— Ага!..

— У пацанов много оружия припрятано.

— Ага, — сказал Попеленко, призадумавшись. — Вообще-то у моего старшего валяется где-то миномет. На пятьдесят миллиметров. Без прицела, но мины найдем.

— Это слишком. Нужны пулемет, автоматы, гранаты.

— Это мы сообразим, — сказал Попеленко. — По сараям пройдем, по погребам.

Было ясно, что любая реквизиция ему по вкусу. Реквизиция- тактически четкая и всегда победная операция.

— Больше юмора, Попеленко, — сказал я «ястребку».

— Найдем и это, — заверил он.

* * *

Когда я пришел, Серафимы дома не было. Луна поднялась высоко. Млечный Путь растаял в ее свете, как полоска снега. Навозная куча у сарая сверкала, словно вся состояла из жемчужных зерен. Кабанчик Яшка визжал, требуя ужина. Я наскоро набросал в корыто холодной картошки, подлил воды с молоком, размешал и отнес Яшке в сарай. Он ткнулся пятаком в мешанку и нагло завопил. У него были свои причуды, у Яшки, любимца Серафимы. Он ничего не ел без тюльки. Это бабка его приучила, она-то как раз тюльки видеть не могла, но это был единственный продукт, которым кооперация снабжала глухарчан. Я с трудом отыскал тюльки, завернутые в листья лопуха, они лежали в старой, рассохшейся кадушке. Мы честно разделили тюльки с Яшкой. По-моему, он был очень неглупым существом.

— Такие дела, Яшка, — сказал я. — Никакие наши дела. Тюльки мы с тобой, Яшка. Мелочь пузатая.

Серафима пришла после двенадцати, когда я лежал на дощатой своей кровати, согреваясь под полушубком и рядном. Будильник, оставленный фронтовыми хирургами, уже прозвенел.

Серафима задела медную ендовку, что лежала на крышке кадки с колодезной водой, и она грохнулась о твердый глиняный пол с колокольным звоном.

— Вы что, бабуся? Подгуляли? — спросил я.

— Еще бы не подгулять! — ответила она весело. — Еще бы, когда после немцев первого приняла… Праздник! Ой, со смеху с ними, недотепами, подохнешь! Девке восемнадцать, дура дурой, а бабки вокруг собрались, забыли, какое оно, дите. На похоронах научились плакать, а про робенков, про немовлят все начисто позабывали…

— Кто ж это постарался? — спросил я.

— Да Ермаченкова. Парашка! Ой, лихо, уморили со смеху! Кривендиха кричит: «Батюшки, ребенок мертвый, синий весь!» Они бы его и загубили, да тут меня дозвались. Я кричу: «А ну, отойди, чего раскудахтались, яйцо, что ль, снесли!» Поднесли Парашке показать — а она обмерла. «Ой, — говорит, — в роте у него плесень, не жилец». И реветь. Хорошо, я поспела. «Эх, — говорю, — трясця твоей матери и всем родичам, что такую дурепу вырастили, у них у всех в роте белое, у ребенков… Разойдись, не кудахтай. «Синий, синий!..» Раз синий, значит, живой… Мертвый — белый был бы!» А он, как шел, пуповиной вокруг шеи обмотался, бывает… Височки ему натерла, в ушки и носик подула — он дыхнул да как заорет. «Быть ему — говорю, — большим начальником, глотка здоровая».

— Отец-то кто?

— А кто ж теперь знает? По времени — освободитель. Проходящий солдат. От радости, словом… Да пусть! Население произрастать должно! Земля пустует… Что ж это делается — мужиков так сничтожают, как траву. Не успеешь одного выходить, а другого нянчи на подсменку. Где ж их нарастить столько? А теперь их вон как стали — и с еропланов, и с танков, и с минометов. Чтоб им, фашистам!..

— Назвали как мальца?

— Сдурел? Сегодня Ивана постного. Одним Ванькой больше стало. Тезка тебе.

— Подойдите-ка сюда, Серафима, — сказал я. Она подошла. Луна ярко светила в окна. Ну и страшнюга она у меня была, Серафима. Мартышка в платочке.

— Наклонитесь.

Я поцеловал ее в морщинистую щеку. Жесткую, иссушенную гончарной печью щеку.

— Ну, вот еще! — сказала Серафима, всхлипнув. — Тоже еще… Трясця… Лежи… Я б вот хотела твоего принять. Правнука дождаться!

— Дождешься! — сказал я как можно веселее и беззаботнее, а сам подумал: «Если Горелый позволит».

Чем энергичнее я буду действовать, тем быстрее обращу на себя внимание Горелого. Бандитам не нужны активные «ястребки». Попеленко они простили потому, что тот вел себя как овца. А Штебленок их чем-то испугал. Штебленок повел себя активно.

— Я завтра за капустой поеду, — сказа я Серафиме. — Так что ты не волнуйся, если не сразу вернусь…

И подумал: «А все-таки, что бы ни случилось, в Глухарах еще один Ванька объявился. И это совсем неплохо».

13

— Ну, Лебедка, ну! — говорил Попеленко. Он без конца поправлял сбрую. Лебедка роняла слюну. Лошадь она была смирная, коротконогая, нескладная, но с придурью. Ее выбраковали из воинской части по ранению. — Вот интересно, бормотал Попеленко. — Человека сколько раз ранят — и снова в строй. А лошадь заденут — сразу на списание.

И он снова принялся гладить Лебедку по плешивым бокам. Мой отъезд пробудил в нем склонность к философствованию. Очевидно, он не вполне был уверен в том, что путешествие окончится благополучно.