Праздник по-красногородски, или Легкая жизнь - Олег Афанасьев

Многие прямиком из лагерей немецких попадали в советские. Но это уже потом, когда СССР был полностью освобожден и в газетах начали писать о том, какие мы предатели. А когда я в Ростове объявился, указаний еще не имелось. Нагрянет ночью облава, покажу справку с батальонной печатью — а… все в порядке… Один дед из нашего дома постоянно зудел: «Ты ж пойди куда следует да расскажи, где был. Там тебя будут оч-чень проверять». Я выжидал, пока другой человек не научил: «Явись в военкомат, пройди медкомиссию, получишь белый билет». Этот совет мне понравился, прошел комиссию, на основании все той же справки получил белый билет, в то время самый важный документ, за него очень большие деньги давали. Еще через некоторое время пошел за паспортом. В листочке прибытия написал: «Зиген». Начальник паспортного стола читает: «Зи-ген… Где это?» И вдруг сам себе радостно ответил: «А… знаю. На Урале!» Я промолчал и получил сначала временный, потом постоянный паспорт. До пятьдесят третьего года, встречаясь в городе, мы, там побывавшие, даже вида не подавали, будто знакомы.

Трудные годы пережил довольно легко. Еще до оккупации дружил с одним художником пьяницей без левой руки. Маляр вообще-то… На простынях рисовал лебедей, оленей и сбывал на базаре деревенским. Сам бог велел двум калекам соединиться. Я ему простыни грунтовал, кое-что левой подрисовывал, ну и по части сбыта и снабжения красками, новыми простынями и бумагой…

И только ради хлеба насущного продолжалось это до сорок седьмого года. Очень уж мой компаньон пил. Мы, кроме картин, из гипса всяких амурчиков, русалок отливать научились. Неплохо получалось. Но однажды пошел из моего друга дым, кричит, по полу катается. Я ему и воду, и молоко. Ничего не помогло. Мучился страшно, весь почернел и через пять дней умер. И, похоронив его, прямо у могилы я сказал себе: «Больше никаких художеств!» Впрочем, когда родился сын, я картинки разные смешные рисовал, из пластилина зверушек, человечков лепил. И это все.

Блажен, кто посетил сей мир в минуты грозовые, сказано у поэта. К нам это не относится. Я понял совсем другое. В сорок четвертом, да и в сорок пятом со всей области шли и шли ко мне люди. Бог знает, как они обо мне узнавали. Днем, ночью. В основном матери, сестры, бабушки. Робкие, тихие. Я даже знал, как они стучат. Вы нашего не знаете, не встречали там?.. На одну глянешь и говоришь правду, для другой целый роман сочиняешь. Говорят, родина… Широка страна моя родная… А кто знает, что такое СССР, Германия или Индия? Родина — это родное, родные… Письма все передал. Один конверт оказался пустой. Адрес написан, а внутри пусто.

ПРАЗДНИК ПО-КРАСНОГОРОДСКИ ИЛИ ЛЕГКАЯ ЖИЗНЬ

Мир убеждений и мир шалопайства суть два совершенно различные мира, не имеющие ни одной точки соприкосновения

М. Е. Салтыков-ЩЕДРИН

Город Ростов разрушался два раза. Первый раз в 41—43-м годах, второй — с начала 70-х и по нынешний день.

Причиной и первого и второго разрушения было безумие. Не глупость, недомыслие, неопытность — именно безумие. «Залп с крейсера «Авроры» был началом новой жизни, о которой честные трудовые люди мечтали сотни лет», — учили нас в школе. Был залп или всего холостой выстрел, решат историки, но началом первого безумия — это точно. Чем, как не безумием, можно назвать годы «военного коммунизма», коллективизацию, индустриализацию и прочее. А потом иноземное нашествие, которое народ воспринял как кару Божью. Немцы вошли в страну как нож в кусок сливочного масла. Ни одной улыбки, ни одной поднятой головы. Если до сорок первого гибли избранные (от слова «избрать») — дворяне, крестьяне, враги инопартийные и внутрипартийные, и была надежда как-нибудь сжаться, остаться незамеченным и выжить, то первые два года войны все как один ждали смерти. Однако безумие совершило новый немыслимый скачок. «Все для фронта, все для победы!» — заставило всех маломальских способных либо воевать, либо работать, бросив на произвол судьбы детей, стариков, больных и калек.

С чего и когда начался период, приведший ко второму разрушению града? А, пожалуй, тоже с выстрела. «С заплывшим от удара бляхой солдатского ремня глазом, с ножевой раной в левой ладони, которую он подставил, чтобы защитить живот, 16-летний пацан, задыхаясь и обливаясь потом и кровью, прибежал на кладбище и рухнул в кустах сирени. Дышал он так, что, казалось, распираемые воздухом кости вот-вот лопнут. Преследователей, однако, слышно не было, дыхание восстановилось. «Ничего… Ничего…» — шептал пацан, надеясь на какое-то возмездие в будущем. Оглядевшись, он понял, что попал на кладбище. Недалеко проходила аллея, разделявшая кладбище пополам. В самом ее начале, рядом с домиком смотрителя, гремел подвешенный на столбе репродуктор. Вдруг наступила тишина, потом торжественный голос объявил, что враг народа Берия приговорен к высшей мере наказания, приговор приведен в исполнение. Пацан, успевший пережить не одно страшное несчастье, забыл о ранах и подумал, что это, пожалуй, начало какого-то нового несчастья: хорошего, во всяком случае, ждать не следует. Так начался второй безумный период нашей истории.

Первое безумие ничего не боялось, через все преступило, вожди докатились до того, что, подавая пример, равнодушно смотрели на гибель своих родных. Второе — боялось абсолютно всего. Наступила эпоха удивительного либерализма. Головы лететь перестали, но, как и прежде, ничего было нельзя. Народ, сделавшийся ушлым, быстро сообразил, что коли головы не рубят, то все и можно, крестьяне побежали в города на легкую жизнь, городские принялись где только возможно из госпредприятий создавать частные лавочки. Все потонуло во лжи. Ах, все было правильно? И «военный коммунизм», и коллективизация, и лагеризация, и гибель десятков миллионов только перегиб?.. И марксизм — единственное верное учение и нам под ним жить вечно?.. Ну так будем веселиться? Водка, вино лились рекой. Каждый стремился работать поменьше и получать побольше.

В повести описано начало этого периода, когда город был только-только восстановлен и некоторое время выглядел пристойно. А сейчас, в 90-м году, это развалина. Стройки больше похоже на руины, улицы перекопаны, всюду из-под земли бьет водопроводная вода или канализация, а из озера, образовавшегося около пробитой теплоцентрали, в середине января раздается страстное лягушиное кваканье. Я спросил одних молодоженов: «Что бы вы показали в нашем городе, когда к вам приедут гости?» Они удивились. «Ну, в ресторан поведем… За Дон можно поехать», — сказал после раздумья он. Невесело, очень невесело это все.

Я — НЕ ТАКОЙ

«Здорово, Вадим! Ты просишь описать жизнь заключенного. Пожалуйста!

Начнем с тюрьмы. Камеры забиты. Доходило до того, что на полу спали. Кроме камер обычного типа, имеются еще такие прелести, как отстойники, этапные камеры, карцеры, наконец каменные мешки, где вообще дышать нечем. Я сидел двое суток в отстойнике. Ужас! Ни окон, ни вентиляции, свежего человека от одного запаха мутит. А мысли… Сплошная безнадежность.

Но вот состоялся суд. Закончились мытарства по этапам. Приехали на зону. На зоне беспредел. Зарабатывают по пять рублей в месяц. И нельзя сказать, чтобы не работали. Просто не платят. Ну и, конечно, многие не работают. Если в бригаде человек шестьдесят, то двадцать договариваются с бугром: «Знаешь, я сюда не на заработки прибыл. Закрывай трояк[1] в месяц и не трогай меня». А ведь колония на хозрасчете. С каждого за одно только питание надо удержать сто двадцать рублей. Представляешь, какое у нас питание на сто двадцать рублей?.. Хлеб сырой и на зубах скрипит, горячее — черпак редкой пшенки на чистой воде. Ведь сам понимаешь, даже из нашего несчастного пайка одно разворовывается, другое пропадает от плохого хранения. Веришь ли, когда я в первый раз отоварился в нашем ларьке и на семьдесят рублей накупил сигарет и пряников, то у меня руки дрожали, когда я ел эти пряники. Бугор мне предлагал: если жрать не хватает, поговорю, будут давать. Да это надо у кормушки вместе с шакалами и педерастами стоять и ждать несколько ложек каши или черпак баланды, Я решил: что положено съем, и все! К норме постепенно привыкаешь, только куришь много, а с сигаретами махорочными я обхожусь.

Да, за то, что человек — другой раз на мгновение! — позволил себе лишнее, ему страшно мстят многие годы. И это только наказание. Перевоспитание, которое тоже будто бы есть цель заключения, причем главная — это один смех. Мучат нас всякими лекциями. Русские писатели о любви, например. У кого нет семилетки, в вечернюю школу записывают. И попробуй не ходить. Карцер! Можешь ничему там не учиться, но посещать обязан. Я с моей десятилеткой от школы освобожден. Таких немало. Начальство поглядывает на нас косо, однако чем других лечить от преступности, кроме образования, пока не знает. Завести институт в зоне им не по карману.