Призраки Дарвина - Дорфман Ариэль

— Пьер Пети? — Я покатал имя во рту, словно маленькие камушки. — О нем что-то известно? Почему он сделал снимок, с которого в дальнейшем изготовили оттиск для гравюры?

— Ни слова. Но теперь все пойдет как по маслу. Нужную информацию легко найти в Париже. Как и навести справки об этом Сен Илере, забравшем с корабля одиннадцать туземцев. Должно быть, это человек, управлявший человеческим зоопарком в Булонском лесу, или какой-то предприниматель.

— А что насчет моего посетителя? И остальных? Что произошло потом, после Парижа — если они вообще пережили эту поездку в Париж, если… Извини за бессвязность, Кэм, просто мне столько информации за один присест не переварить.

— Тогда приготовься к еще нескольким присестам, поскольку все становится гораздо интереснее.

И разоблачения стали накатываться волнами, которые сдерживал только напряженный рабочий график Камиллы. Первыми по электронной почте пришли данные о двух злоумышленниках, на которых мы нацелились.

— Я пока не нашла следов этого парня, Валена, но вот тебе Альбер Жоффруа Сен-Илер, у него послужной список похлеще, чем у Аль Капоне. Он происходил из длинного рода естествоиспытателей, его отца зовут Исидор, а дедушку — Этьен, но самого Альбера животные интересовали скорее как зрелище, чем как объект исследования, и он устраивал так называемые выставки в Булонском лесу. Главное нововведение имело место в тысяча восемьсот семьдесят седьмом году, когда Сен-Илер поместил четырнадцать нубийцев в зверинец вместе с экзотическими животными, всякими там верблюдами, слонами, жирафами, страусами и карликовыми носорогами. Посещаемость резко возросла, можно сказать, что в Булонский лес стекся тогда весь Париж. Затем он выписал шестерых эскимосов, потом выставлялись лапландцы и аргентинские гаучо, бушмены, зулусы, американские индейцы, а в тысяча восемьсот восемьдесят первом году одиннадцать алакалуфов.

— Нужно написать всей родне и проверить, не среагируют ли они на фамилию Сен-Илер?

— Обязательно, Фиц, — ответила Камилла, — но я тут наткнулась на еще кое-кого, пока не хочу раскрывать его личность и спешить с выводами, как это произошло с принцем Бонапартом, на самом деле у меня в загашнике даже два имени, но на случай, если новые зацепки заставят меня снова гоняться за призраками, ты пока выясняй все про Сен-Илера. Хотя нашей настоящей целью должен быть Пьер Пети. В конце концов, мы же совершенно точно знаем, что именно он стоял по ту сторону объектива, когда камера запечатлела лицо посетителя. Еще тот придурок. Наряду с бесчисленными фотографиями экзотических народностей в Булонском лесу, создал целую серию более респектабельных портретов. Например, студентов на выпускных церемониях. Учащихся и преподавателей медицинского факультета. Целые толпы священнослужителей, кардиналов, аббатов, епископов. Он был официальным фотографом французской епископальной конференции и религиозных орденов Франции. Наш друг Пети считался настолько выдающимся фотографом, что правительство поручило ему еженедельно документировать создание статуи Свободы Бартольди до самой отправки в Америку, он даже несколько раз посетил Нью-Йорк, чтобы сфотографировать ее установку. Интересно, что он думает про «задушенные массы»[4]? Хотя массы — не его специальность. Он запечатлел ряд прославленных французских художников и интеллектуалов: Гектора Берлиоза, Шарля Гуно, Гюстава Доре и даже некоторых куда более известных личностей.

— Может, мои бабушки и дедушка слышали про этого Пети?

— Погоди. — Я почти слышал, как она стучит по клавишам там, в Париже, набирает слова, зная, что я прочту их с любовью в одинокой комнате в Массачусетсе. — Прежде чем мутить воду, дай мне кое-что проверить. Скоро у меня появится свободный день для посещения площади Вогезов, просто наберись терпения.

Площадь Вогезов. Я проверил и не нашел ничего, что объясняло бы желание Кэм посетить прямоугольную старую площадь в районе квартала Маре, недалеко от того места, где взяли Бастилию. Мне все сильнее казалось, что Кэм отправилась в собственное путешествие, набирая скорость так быстро, что у нее просто не хватает времени поведать мне о каждой детали. Или ей просто нравилось утаивать определенные фрагменты информации, ожидая, пока она не сможет в свойственном ей стиле представить мне целостную картину, поразив очередным новым достижением?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Через неделю я получил сжатое сообщение: «Факс. Шлю почтовую карточку. Целую нежно. Кэм».

Я ждал факс, слушал его жужжание, смотрел, как из него медленно вылезает страница, наполовину узнал черты лица на почтовой карточке, которую отправила Кэм, но не мог вспомнить, где видел это лицо: аккуратно подстриженные седые волосы над широким лбом, тонкие брови, маленькие темные глаза и ничем не примечательный нос. Вокруг рта изящная бородка, но не слишком густая, как если бы ее владелец хотел лишь намекнуть, что он не такой, как все, не нарушая при этом общественного спокойствия; еще большую безмятежность придавала рука, подпиравшая правую щеку, отчего он казался еще более задумчивым. Чем дольше я всматривался в портрет, тем отчетливее понимал, что вижу его не впервые, но кто это? Когда и где я его видел? И вот наконец вся фотография оказалась у меня: серый сюртук свободно сидит на широких плечах, а рука опирается на контуры стула. Внизу три слова: «Фот. Пьер Пети».

Это Пети собственной персоной? Автопортрет? Нет, это кто-то еще. Я не сомневался. Я помчался вверх по лестнице к своему компьютеру. Но пока компьютер загружался, до меня дошло, кто этот человек, еще до того, как я прочел сообщение Кэм. Да, я знаю, кого Пьер Пети увековечил на почтовой карточке. Виктора Гюго!

«Виктор Гюго», — повторила мои мысли Камилла и дополнила их в следующем электронном письме: «Пети сфотографировал его в Брюсселе в 1862 году. Это один из самых известных портретов знаменитого автора „Отверженных“. Несколько месяцев назад я спросила твоего отца за обедом — помнишь, милый? — о твоих братьях Хью и Вике, почему им дали именно эти имена, и он ответил, что это в честь Виктора Гюго. Твой папа восторженно рассказывал о том, что выучил французский язык, чтобы читать Гюго в оригинале, и его французская бабушка, когда приехала на его выпускной из средней школы, привезла портрет не кого иного, а именно великого писателя, — оригинал, который сейчас висит у вас на верхнем этаже. Итак, милый, поднимись наверх и проверь, не тот ли это портрет, что на почтовой карточке, которую я отправила по факсу. До скорого! Твоя любящая распутная Кэм».

Мы вчетвером послушно поднялись на чердак и сгрудились вокруг портрета Виктора Гюго, той самой фотографии, которую Кэм нашла на площади Вогезов, той самой фотографии, сделанной Пьером Пети более века назад, подарка моей прабабушки отцу, преподнесенного еще до моего рождения: в золоченой раме, изображение более четкое и резкое, чем размытая почтовая карточка, отправленная по факсу Камиллой.

— Можно унести его вниз? — спросил я отца, как будто мне действительно требовалось разрешение, и когда он кивнул, мы осторожно освободили портрет от защитного стекла и рамы, а потом перевернули и прочитали слова на обратной стороне: «À та Thérése Jacquet, de la part de son arrière-grand-père, Pierre Petit, un portrait de Victor Marie Hugo, son auteur favori»[5].

— Прадеда? — спросил я, хотя знал ответ.

А Камилле даже на чердак ради этого лазать не пришлось. Пьер Пети был прадедушкой моей прабабки.

Человек, смотревший в объектив на лицо, которое переместилось через его французские глаза в какой-то скрытый уголок его французской памяти, чтобы передаваться всем потомкам, пока не прорастет во мне через сто лет после того, как он сделал этот снимок. Дикаря запечатлели камера и эти глаза, и в этих глазах, столь непохожих на глаза Виктора Гюго, его нагота годами ждала своего проявления.

Мой отец был раздавлен.

Время от времени я рассказывал ему о нашем расследовании, и он знал, что мы ищем некоего предка, который как-то соприкоснулся с молодым патагонцем, которого отец все еще называл чудовищем.