Мантикора - Робертсон Дэвис

Она подчеркнула (и я был рад это слышать), что в моем складе личности доминирует Мышление (которое я предпочитаю называть Разумом). Также она полагала, что я ни в коей мере не обделен Ощущением, а значит, являюсь внимательным наблюдателем и довольно точен во всем, что касается физических деталей. Она допускала, что время от времени меня посещает Интуиция, но, конечно, я лучше нее знал, насколько она в этом права, поскольку при необходимости всегда умел в той или иной степени видеть сквозь кирпичную стену; и я высоко ценил Джоита[31], который, перефразировав платоновский термин, назвал эту способность «восприятием теней». Но за Чувствование доктор фон Галлер поставила мне низкую отметку, потому что, оказываясь в ситуации, которая требовала тщательного взвешивания ценностей, а не точной формулировки подходящих идей, я каждый раз, по выражению Нетти, срывался с ручки.

– Ведь в конечном счете именно потому, что ваши чувства стали невыносимы, вы решили приехать в Цюрих, – сказала она.

Я: Но я же вам говорил. Это было рациональное решение. Пришел я к нему довольно причудливым образом, но тем не менее оно основывалось на беспристрастном анализе свидетельских показаний в суде Его Чести мистера Стонтона. Я сделал все от меня зависящее, чтобы исключить из этого дела Чувствование.

Доктор фон Галлер: Именно. А вы когда-нибудь слыхали, что если гнать природу в дверь, она явится через окно? То же и с Чувствованием.

Я: Но разве это решение не было правильным? Разве я не перед вами? Разве Чувствование могло добиться больше того, что было решено Разумом?

Доктор фон Галлер: Не могу сказать; мы же говорим о вас, а не о какой-то гипотетической личности. Поэтому следует исходить из того, что вы за человек и что совершили. У тех, кто опирается на Чувствование, тоже не всегда все ладно. Часто они мыслят весьма неразумно, что сопряжено со своими характерными проблемами. Но вы должны признать, мистер Стонтон: ваше решение приехать сюда было криком о помощи, как бы вы ни старались выдать его за решение, основанное на Разуме и на приговоре, который вынес вам ваш Интеллект.

Я: Значит, я должен свергнуть с трона мой Интеллект и посадить туда Эмоции? Так?

Доктор фон Галлер: Вот видите! Стоило затронуть ваше наивное Чувствование, и как вы заговорили! Интересно, чей это женский образ так у вас отзывается? Может быть, материнский? Или Нетти? Никто вас не просит отказываться от вашего Интеллекта, разберитесь только, когда он вам служит, а когда, наоборот, вас подводит. И этого беднягу Калибана[32], который сейчас управляет вашим Чувствованием, не мешало бы немного подкормить, привести в божеский вид.

(Конечно, на это ушло гораздо больше времени и бесед, чем вместилось в мои записки, и были моменты, когда я так злился, что был готов бросить все, выплатить доктору Галлер причитающийся ей гонорар и пуститься в загул. Я никогда не любил сдерживать себя, и один из моих профессиональных недостатков в том и заключается, что я не умею скрывать досаду и чувство унижения, когда судья выносит приговор не в мою пользу. И тем не менее моя нелюбовь терпеть поражение всегда была важна, заставляя меня выигрывать. Итак, наконец мы пошли дальше.)

Если Дептфорд был моей Аркадией, то в Торонто я не чувствовал себя так уж счастливо. Мы жили в старой престижной части города, в большом доме, где слуг было больше, чем членов семьи. Стонтонов было четверо, но большинство составляли слуга (время от времени удавалось нанять достаточно хорошего, и тогда его можно было назвать дворецким), повар, горничная, прачка, шофер и, конечно, Нетти – они и верховодили в доме. Дела обстояли таким образом не потому, что кто-то хотел этого, просто моя бедная мать органически не умела поставить прислугу на место.

Те, у кого нет слуг, наивно полагают, что хорошо всегда иметь под рукой людей, которые исполняют твои приказания. Может быть, это и так, хотя я не знал ни одного дома, для которого это было бы справедливо, а уж наш и подавно не попадал в эту категорию. Прислуга появлялась и уходила, иногда по совершенно загадочным причинам. Слуги-мужчины пили и ухлестывали за служанками; повара воровали или отличались ужасным характером; прачка портила дорогую одежду, или при глажке стрелка на отцовских брюках выходила у нее кривой; горничные не желали убирать в спальнях наверху, а внизу работы было слишком мало; шофер отсутствовал, когда был нужен, или вообще пропадал вместе с машиной – отправлялся покататься. Единственной неподвижной звездой на небосклоне нашего дома была Нетти – она добросовестно стучала на всех остальных и со временем возжелала получить абсолютную власть экономки, отчего постоянно находилась в сложных трениях с дворецким. Некоторые слуги были иностранцами и говорили между собой на родном языке, что, по мнению Нетти, свидетельствовало о скрываемых ими бесчестных намерениях. Некоторые были англичанами, и Нетти знала, что они смотрят на нее свысока. Дети всегда жили ближе к слугам, чем родители, и мы с Каролиной никогда не знали, на чьей мы стороне, а иногда обнаруживали, что стали заложниками темных подковерных интриг.

Причина, конечно, заключалась в том, что моя бедная мать, у которой до замужества никогда не было слуг (если не считать бабушки Крукшанк, которая, казалось, побаивалась дочери и во всем ее слушалась – вероятно, с самого начала), понятия не имела, как управляться с таким хозяйством. От природы она была добра и робковата, ее преследовал страх, что она не соответствует высоким стандартам, которые предполагают в ней слуги. Так что она искала их благосклонности, спрашивала их мнение по разным вопросам, и, пожалуй, следует сказать, что она была с ними куда более на короткой ноге, чем допустимо. Если горничная была ее возраста, мать спрашивала ее мнение о новом платье. Мой отец знал это и не одобрял, а иногда говорил, что моя мать одевается, как горничная в выходной. Мать ничего не понимала в блюдах, которые готовят профессиональные повара, и предоставляла нашим поварам хозяйничать на свое усмотрение, а в результате отец жаловался, что слишком часто нас пичкают одним и тем же. Мать не любила ездить с шофером, а потому у нее была собственная машина, которую она водила сама, а шофер бездельничал. Она не настаивала на том, чтобы слуги обращались ко мне и к моей сестре «мисс Каролина» и «мистер Дэвид», как этого хотел отец. В общем, наверное, где-то и были хорошие слуги – другие, кажется, находили их и как-то удерживали, – но нам так никого и не удалось найти, кроме Нетти, а Нетти была редкой занудой.

У Нетти имелось два больших недостатка. Она была влюблена в моего отца и знала мою мать еще до того, как та вышла замуж и разбогатела. Лишь после смерти матери я понял это, но Каролина быстренько раскусила Нетти, она-то и открыла мне глаза. Нетти любила отца самозабвенно и бессловесно. Вряд ли ей когда-нибудь приходило в голову, что ее любовь может быть сколь-нибудь ощутимо вознаграждена – и уж, конечно, никак не физически. Все, что ей было нужно, – это изредка доброе слово или одна из его замечательных улыбок. Что касается моей матери, думаю, если бы Нетти хоть раз упорядочила свои мысли на этот счет, то признала бы ее красивой игрушкой – и только; и уж никак не могла Нетти признать справедливость того, что моя мать заняла свое положение исключительно благодаря красоте. Она отдавала себе отчет в том, что моя мать – самая красивая девушка в Дептфорде (нет, бери выше: никого красивее моей мамы я в жизни не видел), но Нетти знала ее как дочь «тех, у ручья». А если забыть о красоте, то чем кто-либо из «тех, у ручья» был лучше Нетти?

Моя мать даже не догадывалась, что за неугомонный дух вел по жизни моего отца и порой заставлял его поступать так, что лишь немногие понимали его мотивы (а может быть, никто и не понимал, кроме меня). Люди видели только его сегодняшние успехи, они ничего не знали о его великой мечте и его неудовлетворенности положением дел. Конечно, он был богат и деньги заработал своими руками. Дедушку Стонтона вполне удовлетворяла роль местного дептфордского богача, и что касалось сахарной свеклы, тут он был на высоте. А вот отец понял, что какие-то полтора миллиона фунтов свекольного сахара, производимого ежегодно в Канаде, – пшик по сравнению с тем, что может сделать тот, кто смело, но расчетливо займется импортом и рафинированием тростникового сахара. В той или иной форме человек потребляет в год около сотни фунтов сахара. Восемьдесят пять из которых поставлял отец. И уж, конечно, именно отец понял, что большая часть того, что считалось отходами процесса рафинирования, может быть использована в качестве минеральных добавок к кормам для птицы и скота. А потому прошло не так много времени, и отец оказался по уши вовлечен во всевозможное хлебопекарное и кондитерское производство, выпуск безалкогольных напитков и высокотехнологичных кормов – и все это контролировалось одной компанией, именуемой «Альфа Корпорейшн». Но полагать, что в том и заключалось главное дело его жизни, было бы грубейшей ошибкой.