Ветвь оливы - Вера Космолинская

Ранталь даже смешливо фыркнул, расслабившись. Похоже, это подсказало ему, что все-таки все тут чего-нибудь да не знают. А складывать мозаику не то чтобы сложно, а просто долго, и еще неизвестно, какие фрагменты сойдутся.

— Для тебя это именно она, — промолвил Рауль, с удивившей меня угрюмой серьезностью. — Потому что если ты не проведешь пару дней в мире и покое, ничего путного из этого не выйдет, уж поверь.

Где-то негромко хлопнула дверь. Я инстинктивно навострил уши. Кажется, я догадывался, что это была за дверь… Через ничтожный срок уже в дверях гостиной возник Мишель с совершенно одичавшими глазами. Шевелюра у него, правда, всегда стояла дыбом — от природы, но почему-то я вдруг впервые задумался — а точно ли это у него от природы или просто по привычке, в силу характера службы?.. За то время, что ему понадобилось, чтобы перевести дух, Мишель мысленно пересчитал нас, затем, выдохнув, пробормотал «Прошу прощенья, сеньоры…», и успокоенно удалился на задний план.

Однако приближающееся шелковое шуршанье, заполнившее пространство коридора, подсказывало, что инцидент не исчерпан. Вместо Мишеля в дверях появилась Диана — золотая греза Эльдорадо. Золотисто-коричневый бархат платья, золоченые кружева, яркие топазы, золотистые локоны, как рама в стиле барокко — еще одно озерцо расплавленного муарового света, с голубыми глазами, ясными и опасными как карающие небеса.

— Прошу прощенья, господа, — тонкие, изящные ноздри моей сестрицы яростно раздувались, как у тигрицы. — Я явилась за моим братом!

Еще шорох, похожий на шорох ангельских крыльев, и рядом с Дианой возникли Изабелла и Жанна. Благородное серебро атласа, нежная шелковая зелень, теплая бронза и вороненая сталь, мерцающая в завитках галактик… это я, конечно, отвлекаюсь. Но почему бы и нет, если мы еще в силах наслаждаться каждым мгновеньем? При появлении дам все в гостиной встали и галантнейшим образом поклонились. Лигоньяж и вовсе как будто съежился при виде Дианы, несмотря на свои медвежьи габариты. А я ощутил легкий приступ паники — просто оттого что почувствовал, что так легко подняться не смогу. Это чудное виденье грозило оказаться страшным ударом по моему внезапно разыгравшемуся самолюбию. Если я не смогу подняться, мне никак не доказать, что я нахожусь здесь по праву, а не просто валяю дурака, выкидывая коленца.

Я улыбнулся, сделал вдох, стараясь ни о чем не думать, и все-таки поднялся. Это оказалось легче чем я думал — только казалось невозможным. И поклониться мне тоже удалось не хуже прочих.

— Дамы, — проговорил я мягко, — я весь к вашим услугам. — Собственно говоря, именно здесь меня уже действительно ничего не держало. Свои силы я проверил, говорить о чем-то важном тут пока никто не хотел, и еще, на самом деле, больше всего я хотел увидеть Жанну.

Диана недоверчиво приподняла четко-очерченные брови, похожие на тонкие перышки райской птицы. Чуть повернувшись на каблуке, я осторожно кивнул друзьям. «Пижон», — прочитал я категорический и ироничный диагноз в глазах Готье, и приблизился к двери, осторожно сжимая в пальцах крошечную шкатулочку, припрятанную до того в складках перевязи. Если дышать очень ровно и не делать лишних движений, все пойдет гладко, а раз приходится думать о дыхании, то волноваться всерьез о чем-то другом уже не получится.

— Мадемуазель дю Ранталь, — произнес я, глядя в ее удивленные зеленые глаза, в которых, как в живущих своей жизнью мирах танцевали огни и тени, яркий полдень и вечерние сумерки. — Я уважаю ваш траур и не прошу вас прервать его, но я хочу, чтобы это было у вас. — И я протянул ей вырезанную из красного дерева ажурную шкатулочку.

И все-таки, моя рука дрожала, хотя я точно знал, что был спокоен. Диана, кажется, улыбнулась.

Кольцо, лежавшее в шкатулке, принадлежало моей матери. И оно давно терпеливо дожидалось своего часа. В кольцо было вставлено четыре крупных изумруда, напоминавших расположеньем четырехлистный клевер, а между листками вкраплено по маленькому золотистому топазу — как чашелистики геральдической розы.

Жанна нерешительно взяла шкатулку, и я постарался плавно опустить руку, а не уронить ее. Пальцы Жанны тоже подрагивали. Она ласково и немного неловко открыла резную крышечку и мягко зарумянилась, глядя на вспыхнувшие внутри радужные искорки.

— Мой дом — ваш дом, — сказал я, не дожидаясь ответа, и оглянулся на Бертрана, смотревшего на нас и удивленно и благожелательно.

— Оно очень красивое, — сказала Жанна чуть скованно, не доставая кольцо из шкатулки. Я знал, что она его и не достанет. Не сейчас и не здесь.

— Оно принадлежало моей матери, — сказал я вслух. И на этот раз Жанна улыбнулась, подняв сияющий взгляд — весенняя зелень, пронзенная солнцем — изумруды и топазы чудесно подойдут ее глазам.

— Я знаю, — ответила она тихо.

И это знание тоже кружило мне голову.

— Я бы на вашем месте не торопился так говорить о доме, — с явно натянутым благодушием насмешливо проворчал Лигоньяж. — Пока еще он принадлежит вашему отцу, а не вам.

— Вы абсолютно правы, — признал я, переведя взгляд на него. И я тоже был прав, прежнее дружелюбное подшучивание, если оно когда-то было искренне-дружелюбным, с некоторых пор превратилось в ядовитое недоверие. Гасконцу я не нравился, как когда-то Фортингему, похоже, теперь они поменялись местами. Вероятно, потому, что в отношении шотландца было меньше личного. Он полагал меня опасным раньше, принципиально, но не для себя самого. Лигоньяж же после событий минувшей ночи, должно быть, считал меня опасным, прежде всего, в отношении себя. Не исключено, что это была лишь легкая нервозность, так как он не знал, что ему теперь делать с его обычным поддразниванием, возможно, не слишком безопасным, но избавляться от него так уж сразу он полагал обидной сдачей привычных позиций. — Но смею надеяться, что я постиг его волю, а он благосклонен к моей и она прекрасно ему известна.

— Надеюсь, — обронил Лигоньяж, явно надеясь на что-то совсем другое. С неделю назад я действительно сильно его огорошил. Следовало этого ожидать.

Снизу донесся шум. Двери гостиной выходили прямо на лестничную площадку над нижним залом, выстланным плитами в шахматную клетку и уставленным вдоль стен латами — так и не двинувшимися вперед шахматными фигурами.

С поразительным проворством я вслед за девушками кинулся к перилам.

— Наконец-то!

Отец глянул наверх, откуда расслышал шум, и приветственно кивнул нам. Он был не один, его сопровождал человек, показавшийся мне смутно знакомым. Общим образом, движениями, обманчиво грузным силуэтом…