Дивисадеро - Майкл Ондатже

Что никогда не увижу Купа.

На стоянке грузовиков, где-то южнее Сан-Хосе, я сбежала. Вошла в одну дверь, тотчас вышла в другую и села в попутку. Я исчезла. Думаю, лишь минут через десять отец понял, что произошло. Наверное, метался по шоссе, заглядывал в окна проезжавших машин, поднял на ноги полицию, искал меня в городках Гилрой, Санта-Клара, Сан-Хуан-Батиста. Домой он вернулся через несколько дней. К тому времени необычная снежная буря покинула петалумские холмы. Я стала беглянкой. Наверняка пропал и Куп.

Кто оправится от таких передряг? Видишь уже немолодых людей и понимаешь, что где-то на тропке жизни они превратились в Червового валета или Пятерку треф. Видимо, это же произошло со мной и Купом. Ведомые нашими прежними «я», мы стали непостижимы в своих тайнах. Клэр же всегда будет частью нашего романа, который лишил ее семьи.

«Бывает, в утробе один зародыш неумышленно поглощает другой, и в нем сохраняются фрагменты поглощенного близнеца. (Выживший плод развивается, а фрагменты остаются в зачатке)». Написано великолепной Энни Диллард.[53] Возможно, это судьба двойников. Я выкрала себя у той, что была мною. Кто в нашей семье выживший зародыш? Я или Клэр?

А кого поглотили?

* * *

Историю любят те, кто в ней чувствует себя сиротой. Вот и мой голос обрел сиротские нотки. Возможно, я стала историком-архивистом благодаря неведомой жизни матери, ее едва очерченному образу. Если не ворошить прошлое, подпитываешь пустоту. Моя работа в том, чтобы выискивать глухие закутки европейской культуры. Самое известное мое исследование посвящено Огюсту Маке[54] — помощнику Александра Дюма, разработчику его сюжетов. Еще я создала портрет Жоржа Вага[55] — профессионального мима, который в 1906 году натаскивал Колетт для мюзик-холльной программы. Моя сфера — тайные свидания искусства и жизни. Как сказал поэт, старина — моя Утопия; несомненно, друзья мои знают, что современная жизнь кажется мне пастбищем худосочным и малоинтересным. Возможно, так оно и есть. Если Рафаэль спрашивает, в какое время я бы хотела жить, я без запинки отвечаю: в Париже, в те дни, когда умерла Колетт, а Жорж Ваг устроил так, чтобы на ее похороны Ассоциация мюзик-холлов и цирков прислала тысячу лилий… Хочу в своей майке с надписью «Против Сент-Бёве»[56] стоять там, говорю я, и смотреть на окна ее апартаментов на втором этаже Пале-Рояль, где «любовно отобранные слова больше не выстроятся на бледно-голубом листке под светом синей лампы».

Жорж Ваг, наставник Колетт в пантомиме, открыл ей два важных секрета, распознав в ней скрытое умение выразить себя без слов. Он понял, что эта женщина обладает иными способностями. Она умела быть мощной в молчании. В саду Натали Барни[57] он взял ее за руку и отвел в сторону; едва Колетт заговорила, он приложил палец к ее губам, и взгляд ее полыхнул живым огнем. Она не спускала глаз с его лица, ожидая знака. Рука его безвольно упала — мол, никаких представлений. Они шли по дорожке. Мимы живут долго, сказал он. Второй секрет она уже знала. Ничто не дает такой уверенности, как маска. Под маской можно вписать себя в любое место и любую форму.

Вот тогда-то я поняла, что порой мы все надеваем маску. Личина третьего лица нас спасает и охраняет. В «Отверженных» Виктор Гюго вводит в реальный парижский пейзаж вымышленную улочку, которой Жан Вальжан спасается от погони. Как же она называлась? Не помню. Я жила на Дивисадеро-стрит. Дивисадеро происходит от испанского «division» — межа, что некогда отделяла Сан-Франциско от лугов Пресидио. Другая версия гласит, что источником стало слово «divisar», означающее «смотреть издали». (Близлежащая «высотка» называется Эль Дивисадеро.) Место, с которого смотришь вдаль.

Наверное, этим я и занимаюсь. Вдали высматриваю тех, кого потеряла, и вижу их повсюду. Даже здесь, в Демю, где жил Люсьен Сегура, где я «переиначиваю замену, будто небрежные складки шарфа».[58]

Я и сейчас не знаю, чем было вызвано желание изучить жизнь Люсьена Сегуры и написать о нем. Что заставило в архивах Беркли исследовать почти исчезнувшие следы его пребывания в Жере. Я читала его произведения, когда училась в женском колледже Рандольф-Мейкон. Но главное, в лингафонной кабинке библиотеки Беркли я впервые услышала его голос — когда-то он начитал свои стихи в лакированный ящик с жестяным раструбом, подобным огромному уху незнакомца. В записи, сделанной Французской академией на заре двадцатого века, его голос тонул в шорохах, похожих на шум прибоя и шипенье огня. И все же я расслышала в нем затаенную боль, как в старой хронике по замедленным движениям королевской особы угадываешь скрываемую хворь. После чтения стихов он заговорил об отце, вернее, отчиме, который был часовщиком, и я, отложив конспект по курсу доктора Вебера о сельской жизни, прислушалась. Я уловила в нем тихую грусть и надломленность, как от погибшей любви. Мне это было знакомо. Тогда я знала лишь о его странном уходе из семьи: на закате жизни, уютной и успешной, он вдруг сел в повозку и исчез. Меня преследовал его пронзенный болью голос. Я поехала во Францию — в дом, где прошло последнее действие его жизни. Разыскивала места, которые он описывал. Совершала долгие прогулки. Купалась в ручье. Бродила по его аллее. Встретила Рафаэля.

Минут через семь после того, как на стоянке под Сан-Хосе я сбежала от отца, личность, прежде известная как Анна, забралась на сиденье рефрижератора. Всю ночь мы ехали на юг, водитель, застенчивый чернокожий, считал, что подвозит француженку. (Я молчала, не желая ничего объяснять.) Изредка мы останавливались перекусить, но у меня от страха сводило живот, и я почти не ела. В придорожных закусочных шофер наворачивал фаршированные перцы с салатом из агуакате, с телевизионных экранов синоптики докладывали о невероятной снежной буре, накрывшей север Калифорнии. Еще вчера я была с Купом на его помосте, светило солнце, в безветрии погромыхивал гром, а сегодня я сидела за столиком с учтивым и добрым незнакомцем. Я молчала. По-английски не произнесла ни слова, всю дорогу до Большой Центральной равнины говорило лишь радио.

Мы проехали через Большую Калифорнийскую долину, некогда являвшую собой море цветов. Джон Мюир[59] описывает «бескрайнее покрывало из кендаря… столь невообразимо густое, что каждый твой шаг затаптывает сотню цветков». Временами здешние места напоминали подлинное море. «Вся долина превратилась в океан. Многие утонули. Кое-кто пытался спастись вплавь, но их пожирали лягушки и рыбы. Лишь два народа, которых вынесло в сьерру, уцелели». Так легенда племени майду повествует о рождении Большой Центральной равнины. Первопроходцы дали рекам имена: Сакраменто и Мерсед. Таинство и Милость. Охотник Кит Карсон промышлял возле «заросших речных русел». В суровых беспокойных краях обитали бандиты и воры — Хоакин Мурьета (уверявший, что ел страуса), Джонни Воскресенье, Трес Дедос (Трехпалый Джек), Далтоны. Они разбивали стоянки под Висалией, позже превратившейся в несуразный сонный городишко. Байки учат, что у тихонь бурное прошлое.

Ныне разровненная отверделая земля испещрена переплетениями железных дорог и внушительной симметрией каналов, словно Господь впечатал в нее свою схему, придав ей здравый смысл. Теперь у нас есть низкогорные цивилизации Пиксли и Портервилля, огни Баттонуиллоу и Туларе. Однажды Куп провел бурную ночь с девицей из Туларе, о чем стыдливо вспоминал. Он «переспал» с ней, как «спал» со мной. Проклятие, что обрушилось на нас, еще не истлело. Кто-нибудь из прошлого мог бы сказать обо мне: «В жизни этой женщины есть черная метка». Но вряд ли скажет. Семья хранит свои тайны. Ведь о прошлом Большой долины остались лишь туманные слухи — о неудержимых уголовницах и свирепом Юджине Ки, который, став шерифом Туларе, отсек Трехпалому Джеку левую руку и почтовым дилижансом отправил ее в Висалию, знаменуя сомнительную победу.

Наш рефрижератор ехал по древнему морскому дну. За окном мелькали фруктовые сады, орошаемые скоротечными дождями. С той поры я прочла всю историю Большой Центральной равнины, узнала о прекрасном и незабвенном Алленсуорте.[60] Я прочла «Спрут»,[61] где Туларе переименован в Боннервиль, и узнала о переселенческих волнах, привнесших мелодики иных языков — тагальского, испанского, итальянского, китайского, японского. Их носители рыли ирригационные каналы, превращая болота в цветущие сады, и в одуряющий зной добывали асфальт, как мой дед; они работали практически голые, с ног до головы вымазанные нефтью, которую отводили от выработки подле Асфальто.[62] Еще одно место, поименованное в честь полезного ископаемого. Сколько их на карте мира? Думаю, больше тех, что названы в честь королевских особ.