Пилот первого класса - Владимир Кунин

Азанчеев бережно притормаживал на каждой выбоине, и я видела, как один раз он грустно подмигнул Ляльке. Я сидела и смотрела в отодвигающуюся линию горизонта и только изредка взглядывала на Азанчеева и, сама уж не помню, за что-то выговаривала Ляльке. А по бокам дороги росли какие-то неведомые пыльные цветы.

Почему он молчит? Не сейчас именно, а вообще... Почему он мне ничего не хочет сказать?.. Это ужасно! Боже мой, все понимать друг про друга недостаточно. Это нужно хотя бы раз услышать... Не в подтверждение того, что ты так давно уже и сама понимаешь. Просто эти слова, голос, произносящий их, могут стать решающим, поворотным моментом... Что со мной? Что со мной?.. Почему они оба молчат? Ну пусть это уже произойдет. Они же оба все понимают... Почему они ждут? Чего ждут?..

Мотоцикл чихнул два раза и замолк. Какое-то время мы по инерции еще катились по дороге, почти бесшумно рассекая толстый слой пыли. Пыль плескалась перед передним колесом, и я подумала, что вот так, в тишине и спокойствии, мягко переваливаясь через малейшие неровности дорог, я могла бы катиться годы. Лишь бы это было именно так...

Азанчеев свернул на обочину и затормозил. Он повернулся к Диме Соломенцеву и сказал:

— Подача...

Я ничего не поняла и вопросительно посмотрела на Диму.

— Горючее не поступает, — пояснил мне Соломенцев.

Он слез с седла и спросил Азанчеева:

— Помочь?

— Не надо, — ответил Азанчеев. — Управлюсь. Отдохни...

Лялька с визгом умчалась в степь. Дима Соломенцев отошел от дороги метров на двадцать и сел на землю. Он растянул узел галстука, расстегнул воротник рубашки, опрокинулся на спину и надвинул на лицо фуражку. А я осталась сидеть в коляске.

Я сидела в коляске и смотрела теперь только на Азанчеева. На коленях у меня лежала небольшая брезентовая сумка с инструментами, и время от времени я подавала ему то, что он просил.

В этот момент мне казалось, что мы никогда не были так близки друг другу. Никаких «нечаянных» прикосновений, когда я передавала ему какую-нибудь отвертку, никаких «исполненных значения» взглядов. Он на меня даже не поднял глаза ни разу. Но был заглохший мотоцикл на обочине пыльной степной дороги, была я в коляске, а рядом, примостившись на корточках, одинокий человек средних лет со странной полутатарской фамилией Азанчеев, закатав рукава рубашки, копался в грязно-сером моторе...

Наконец, впервые за все время обратного пути, он посмотрел на меня и тыльной стороной испачканной руки вытер с лица пот.

— Дайте мне, пожалуйста, ключ четырнадцать на семнадцать.

Я растерянно посмотрела на него и стала копаться в брезентовой сумке.

— Вон тот, большой, — показал Азанчеев.

Я протянула ему ключ. Он отвернул этим ключом какую-то деталь с трубочкой и, прочищая ее, тихо сказал:

— Вот ведь плохо-то как, доктор вы мой милый...

И тогда я закрыла глаза, взялась руками за голову и совсем по-бабьи, жалостливо проговорила:

— Господи, Господи... Что же делать?.. Что же делать?.. Что же нам делать?..

Фальшивя и перевирая текст, пела в степи Лялька, неподалеку, накрыв фуражкой лицо, лежал Дима Соломенцев, а я сидела в мотоциклетной коляске, и сердце мое разрывалось от жалости к самой себе, к этому до ужаса близкому мне человеку и еще к одному, который за несколько лет жизни со мной стал частью моей души, моего тела, моего сознания и которого я, наверное, люблю не только за то, что моя дочь так на него похожа...

САХНО

Ночью у меня опять разболелась голова, и я долго не мог заснуть. Кряхтел, ворочался с боку на бок, какие-то таблетки жевал. И все решал для себя: рассказать Наде про ту посадку или не рассказывать? С одной стороны, мне ведь и пожаловаться, кроме нее, некому, а с другой стороны — она единственный человек, которого я сам должен оберегать и жалеть. И эту историю ей нелегко будет выслушать. Расстроится, плакать будет...

— Как вы сегодня в рейс сходили? — спрашивает она меня.

— Да ничего, — говорю, — Нормально.

— Я как услышала, что не ты, а Дима посадку запрашивает, такая чушь в голову полезла...

— Что еще за «чушь»? — испугался я.

— Да ну, глупости... — рассмеялась Надя. — Это хорошо, что ты ему так доверяешь. А то некоторые вторые пилоты по три года чистым балластом летают.

— Грамотный летник, вот я и доверяю, — сказал я. — Что я с ним, как курица с яйцом, носиться буду?

А в голове у самого мысль бьется: «А он мне доверяет? Он мне теперь доверять будет?..»

— Он так посадил хорошо, — заметила Надя.

— Откуда ты знаешь, что он сажал? — разозлился я. — А может быть, я сажал?! Он условия запросил, а я сажал... Так может быть?

— Конечно, может, — согласилась Надя. — Но это он сажал. Ты это делаешь как-то по-своему.

— Много ты понимаешь!

— Как раз сколько, чтобы узнать твою посадку.

Не буду ей ничего рассказывать. И таблицу больше учить не буду. Пошла она к такой-то матери, эта таблица!.. Хватит!

Хорошо, что аэроплан на «регламенте». Отдохну несколько дней, а там посмотрим. Все еще вполне может в норму прийти. Завтра к врачу схожу... Не к Катерине Михайловне, а к другому. Есть у меня тут один знакомый. Очень грамотный доктор. Он по санзаданиям часто летает. Мужик моего возраста. С таким разговаривать легче...

Утром встал пораньше, приготовил Надежде завтрак, покормил ее, проводил до автобуса и на прощание сказал:

— Ты зайди в летный класс, найди Димку и скажи ему, чтобы после занятий ко мне заглянул. Мне тут кое-что ему сказать нужно.

Ничего мне, конечно, говорить ему было не нужно. Предупреждать его, чтобы он про ту посадку не трепался, тоже смысла не имело. Он и так никому ничего не скажет. А если бы я и не уверен в нем был, то все равно просить ни о чем бы не стал. Унижения в любом возрасте калечат человеческую душу, а уж в моем-то они и вовсе смерти подобны.

Просто мне хотелось, чтобы Димка зашел ко мне. Посидел, поговорил, рассказал бы что-нибудь. Мы бы пообедали вместе...

Вернулся я домой и давай в больницу тому мужику названивать. То занято, то не отвечают, то занято, то не отвечают...

Вдруг у меня у самого раздался звонок. Я поднял трубку.

— Слушаю, — говорю.

Оказывается, Надя. Быстро она до аэропорта доехала...

— Сережа, тут Ваня Гонтовой тебе кое-что сказать хочет...

— Здорово, — говорит Гонтовой.

— Здорово, — говорю.

— Отдыхаешь?

— А что мне делать? Отдыхаю. Наше дело регламентное...

— Правильно, — говорит Гонтовой. — И второй тоже отдыхает.

— Нет, — отвечаю. — Он в летном классе. На занятиях.

— Держи, — говорит, — карман шире. В милиции он за хулиганство. С самой ночи.

— Ты что болтаешь, дурак старый?

— Ты у нас больно молодой, — засмеялся Иван.

— Я серьезно...

— Да куда уж серьезней! Селезнев только что Азанчеева за ним послал. Машин нет, так твоего на мотоцикле сейчас сюда привезут.

— Врешь ты все. Дай Надежду.

Слышу, Гонтовой смеется, передает Наде трубку.

— Ты приедешь? — спрашивает меня Надя.

— Сейчас буду, — сказал я и положил трубку.

«Что же он там натворил? — думаю. — Как это его угораздило? Так ведь все хорошо пошло...»

Сглотнул две таблетки «тройчатки» и покатил на аэродром.

Трясусь в автобусе, а в голове сквозь дикую боль мыслишки разные с трудом пробираются. И такие странные мысли, что чувствую, приводят меня к непривычному состоянию. Такому размягченному и одностороннему. Кажется мне, что вот Димку несправедливо арестовали... Ничего ведь не знаю, ни подробностей, ничего, а вот кажется, что несправедливо, и все тут! И все думаю: вот он там с ночи находится, а на чем он там спал, интересно? На нарах? Или на полу, может быть?! Чуть что, понимаешь, в милицию!.. Не мог он ничего такого сделать! Небось навалились на него человек десять, руки парнишке крутили... Эх, меня там не было... Я бы их как котят швырял. Подойди только! Сволочи!

Ну, думаю, не дай Бог, они ему что-нибудь сделали — я такое устрою! Я в горком пойду, к первому секретарю... Я знаю, что ему сказать, — я тридцать пять лет в партии.

... Влетел я в кабинет Селезнева — стоит против него мой голубчик, рыжими глазами хлопает и молчит. Тут же Витя Азанчеев рядом.

Я своего осмотрел — вроде все в порядке, все на месте. Только, как говорится, «личико у него вчерашнее».

Ну Селезнев мне, конечно, рассказывает, как было дело. Вроде бы Димка вчера с какими-то девчонками и еще с кем-то гулял. И в ноль тридцать он этому своему спутнику по рылу заехал. Да будто бы еще и не один раз. И все это видели дружинники и младший лейтенант милиции, фамилии сейчас не помню. Тот, который от Димки схлопотал, он смылся. А Димку задержали. И он вроде бы оказал сопротивление. Но его все-таки задержали. И вот теперь он ни в чем признаться не хочет — за что дрался и кого лупил, нe говорит, а говорит, что это никого не касается, к службе отношения не имеет, и повторяет все время одну дурацкую фразу: «Наше дело — семейное...» А так больше молчит и разглядывает свои английские полуботинки. Он их в Журавлевке за тридцать пять рублей купил.