Запасный полк - Александр Былинов

Мать болезненно собирала скудные реликвии, оставшиеся после сына. Это были обрывки бумажек, записей, случайно захваченных с собой в эвакуацию. Похвальные грамоты, фотографии, книжки, прочитанные мальчиком. Она писала воспоминания о сыне в надежде, что какой-нибудь писатель заинтересуется его биографией и положит ее в основу произведения о современном молодом человеке. Отрывки из своих воспоминаний она читала мужу, а он с сожалением смотрел на нее, слушая наивные и, пожалуй, никому, кроме родителей, не интересные сейчас подробности о каком-то мальчике, сгоревшем в танке. Мало ли гибнет нынче сыновей, женихов, отцов?.. Удивительное дело, его не трогали маленькие детали прошлой жизни сына, о которых не забывала жена, — она жила в обстановке этих малозначащих, на первый взгляд, подробностей. Он чаще задумывался о той роковой силе, которая посягнула на жизнь цветущего, ни в чем не повинного юноши, только начавшего жить. Эта сила пришла из небольшого коричневого государства в облике миллионов убийц и в то же время смертников, сеющих гибель и ужас на нашей земле. Поэтому навсегда ушел сын, поэтому и он здесь, в оренбургской степи, в предрассветный час никак не может уснуть, хотя усталость почти свалила его с ног.

— Солонцов? — вдруг услышал он рядом. — Спите?

— Рад бы уснуть, да никак не берет, товарищ полковник.

— А я вас разыскиваю. Тоже не спится. Ощущение такое, словно настоящие немецкие танки пойдут. — Беляев опустился на траву. — У вас никакой тревоги на душе?

— Есть немного, товарищ полковник. С танками у меня кое-что связано.

— Слышал, слышал.

— Иногда такая злоба, что зубами линию фронта перегрыз бы.

— Как зубы, между прочим? Привыкаете?

— Понемногу привыкаю, спасибо.

Они долго толковали. Вокруг на протяжении нескольких километров тревожным походным сном спали тысячи бойцов и командиров. Спали они, примостившись неподалеку от открытых щелей, где скроются в момент танковой атаки. Саперные лопатки поработали этой ночью на славу: мускулы рук у бойцов заныли уже на втором часу работы.

Беляев сочувствовал Солонцову. В частях было немало бойцов и командиров, потерявших близких.

Потом Солонцов умолк, и вскоре полковник услышал храп: майора сморил сон. Он спал на земле, укрывшись шинелью и подложив под себя полу. Беляеву не спалось. Рассказ Солонцова поднял в душе невеселые воспоминания. В чем-то он даже позавидовал майору: вот ведь есть чем поделиться, даже погоревать можно. Жизнь майора была, право, богаче. Потом, конечно, все пошло «на конус», как говорили у них в курсантском взводе. Но до войны был он, пожалуй, счастливым человеком. А он, Беляев?

Детей Лена не хотела. И, кажется, была права. Можно ли воспитывать детей в походной люльке? Его перебрасывали с места на место, стремительно повышая в должностях, а Лена возила за ним домашний уют, запах духов, безделушки, примус, вышивание, скуку. Он, кажется, сам виноват в том, что случилось. Жили они невесело, разными жизнями.

У Лены болели ноги. Она часто ездила лечиться на юг, к морю. Там, на юге, это и случилось — она увлеклась. Чувство было, вероятно, глубокое, потрясшее ее. Мужу рассказала без утайки, и он растерялся перед проснувшейся страстью этой женщины и ее детской откровенностью. Ему казалось, что она сама изумлена тем, что произошло. Она, оказывается, летала на самолете в Ростов, к нему. Она, больная, трусиха, которую укачивало в поезде. А в это время муж водил батальоны в полесских низинах.

Оказалось, что семь лет их жизни — увы! — не настоящее. Вот оно, настоящее, пришло — и потрясло, испепелило... Он был подавлен и унижен. Как снег на голову свалилась беда, и он тогда только понял, что любит эту женщину, к которой привык и о которой забыл где-то в пути... А ведь она тоже любила его. Началось это давно, еще в университете, в Свердловске. Она все время ждала, потом приехала к нему в Москву, в академию, и тогда они поженились. Жили в комнатушке в загородном домике, у одинокой вдовы, единственным другом которой была большая лохматая собака. Алексей тоже мечтал завести собаку. Из-за этого они впервые и поссорились. Лена была против.

Потом они уехали в Архангельск, а оттуда — в Белоруссию, в Полесье. Тогда и случилось все это. Потом она сказала, что едет к матери, в Свердловск. Но он знал, что она опять едет в Ростов. Он не кричал, не сердился. Он был удивлен: Лена уехала, оставив знакомый и непроходящий запах духов. Одиночество угнетало. Он и не предполагал, что так привык к ней, к ее милым сплетням. Ради него она оставила институт. Она была обыкновенной офицерской женой. Любила потанцевать. И вдруг все пошло прахом.

В полку стало труднее. Люди говорили о случившемся. Однажды приехал в полк заместитель комдива. Беляев угощал его в столовой. Подполковник стал утешать: «Не горюй, Беляев. Обойдется. Детей не было — вот оно...» —

«Да, если бы дети — все было бы крепче. Не хотела. Аборты, аборты, а потом — конец, никаких детей, никогда. Ясно?» — «Ясно. Не тоскуй. Все они хороши». Беляев чуть не выгнал утешителя: «Не смейте при мне...» Господи, они не понимают, что сам он виноват во всем. Солдафон несчастный! Решил, что, кроме амуниции да устава, человеку ничего не надо, ушел с головой в свой мир, наполненный медью труб, поступью рот, учебными боями и легко достающимися победами. Здесь стирали тысячи солдатских рубах, стригли тысячи голов, здесь дымили походные кухни, ржали лошади, скрипели подводы, гремели выстрелы, сверкали штыки. В этом мире бок о бок с уставами — «караулом называется вооруженная команда...» — жили Драгомиров, Клаузевиц и Суворов. Этот мир, целиком захвативший его, не могла постичь Лена — ей не было сюда доступа. А теперь встретила человека, вероятно, настоящего.

Вскоре из Свердловска пришло письмо. Короткое, виноватое, осторожное. Он понял, что увлечение Лены кончилось.

На душе стало тоскливо. И возникло чувство досады и неприязни. До этого письма он всячески старался оправдать ее.

Он не отвечал, раздумывал. Он не умел решать такие вопросы.

Все решила война. Беляев так и не ответил Лене. Он начал воевать со страстью, весь взвинченный и даже обрадованный тем, что может бить, сражаться и даже погибнуть. Первые поражения отрезвили его. Все оказалось гораздо сложнее. Надо было жить. Враг нагло вторгался, забирал город за городом, топтал землю, жег, расстреливал, вешал. Кто-то сострил: «Каунас — пока у нас». Но и Каунас пришлось оставить. Гитлеровцы подошли к Ленинграду, продвинулись на юге, взяли Киев, в августе захватили Днепропетровск...

Надо было не только жить, но и драться, драться с врагом, рвущимся к сердцу Родины. Вернулась прежняя собранность и твердость. Прошлое словно подернулось дымкой. Когда все это было? Да и было ли...

Танки подобрались к позициям почти неслышно. Впрочем, не слышал их, пожалуй, только командир бригады, целиком поглощенный своими думами. Он увидел их, когда они уже шли по полю неотвратимой лавиной, громадные, серые, грозные, таящие и огонь, и смерть.

Бойцы уже приготовились. То там, то тут слышались команды артиллеристов, отделенных, ротных.

Один, два, три, четыре... десять... пятнадцать...

Такой танковой атаки Беляев не видел даже на фронте. Тогда на участке полка, где погиб комиссар Жуков, действовало не более десятка танков противника. Здесь танкисты расщедрились и послали в «бой» свыше сорока машин. Это наука, настоящая школа, грамматика боя для необстрелянных бойцов, никогда не видевших настоящих танков. Беляев выпрямился во весь рост и с нескрываемой гордостью смотрел на бронированную технику. Да, черт возьми, он не сидел сложа руки в этом тылу! Кое-что успели вместе с Солонцовым, который уже куда-то исчез, как исчезли все бойцы и командиры, скрытые щелями.

Предрассветный сумрак рассеялся, восток окрасился утренним багрянцем, косые лучи солнца уже щупали облачка из-за лесного массива, черневшего вдалеке. По низине стелился белесый туман, а в тумане, словно утки на озере, плавали, то показываясь, то пропадая, дальние эшелоны танков «противника».

Гул нарастал. Вот уже совсем близко головной танк, уже можно различить звенья гусениц, подминающих траву, на которой еще блестели капельки росы.

— Товарищ комбриг, спасайтесь! — услышал Беляев голос из ближайшего окопа и, как бы очнувшись, прыгнул вниз. Первое, на что он обратил внимание, были усики, злополучные пшеничные усики. Собственно, не то чтобы он обратил на них внимание, а они сами как-то бросились ему в глаза. Аренский возбужденно доложил, пытаясь принять в неудобном окопе положение «смирно»:

— Товарищ комбриг, маршевая рота готовится...

Но Беляев махнул рукой, проглотив улыбку, которая показалась ему сейчас совсем неуместной.

— Гранаты к бою! — лихо скомандовал Аренский, а Беляеву показалось, что он, этот неудачник-командир, хочет блеснуть перед ним, командиром бригады, своей боевой сноровкой.