Ян Собеский - Юзеф Крашевский

— Нет, — ответил я, — вы вольны были выбрать мужа по своему желанию, но, сделавшись его женой, вы должны остаться ему верной.

Взглянув на меня с презрением, она сказала:

— Вы хотите меня учить? Бонкур не ревнив, а я ради его любви не хочу хоронить свою молодость.

— Найдутся и другие для вашего развлечения, — ответил я, — поэтому можете обойтись без такого увальня, как я.

— Будьте уверены, что я не скучаю, — сказала она, — но окружающие видят, что вы меня игнорируете… Со стороны кажется, что вы меня осуждаете…

Она хотела меня заставить прийти к ней, напрасно опасаясь моего злословия, потому что я никогда не отзывался о ней дурно.

Я стал отговариваться тем, что служба у короля отнимает все мое время и что даже по вечерам я не пользуюсь свободой.

Кроме Фелиции, я еще должен был спасаться от Федерб, преследовавшей меня своей любовью. Она даже дала мне понять, что, если бы я на ней женился, королева подарила бы ей в приданое богатое староство. Я притворился непонимающим и, чтобы раз навсегда от нее избавиться, сказал ей, что мать не разрешает мне жениться, да и у меня нет никакого желания обзавестись семьей.

Все это не помогло, и она продолжала мне надоедать своей любовью, но, к счастью, Летре часто ей мешала. Я уже подумывал о том, не лучше ли было бы для меня, несмотря на мою привязанность к королю, покинуть двор…

Время по большей части проходило в путешествиях с королем, любившим быть в движении и на воздухе; он неоднократно повторял, что верховая езда и охота укрепляют его здоровье, несмотря на увеличивающуюся полноту.

Когда он заболевал, врачи прибегали к кровопусканию, иногда довольно обильному, повторяя эту операцию несколько раз.

Около года прошло после свадьбы Фелиции, и я как раз находился вместе с королевской четой в Яворове, куда съехалось множество гостей, послов, сенаторов, иностранцев, и вследствие этого был недостаток в помещениях. Мне отвели маленькую, скверную комнату на чердаке, а Витри, французский посол, получил на том же чердаке две комнаты.

Однажды вечером, находясь в своей клетушке, я вдруг услышал чьи-то приближающиеся шаги и стук в дверь; раньше чем я успел подняться, чтобы ее открыть, в комнату вбежала в помятом платье заплаканная Фелиция Бонкур.

Я не мог понять, что случилось.

— Пан Адам! — крикнула она. — У меня тут нет никого, кто бы мог вступиться за меня; вы всегда дружески относились ко мне, защитите, спасите меня! Муж меня бьет.

Я окаменел, а она с плачем опустилась на стул.

— Ради Бога! — воскликнул я. — Я готов сделать все, что в моих силах, но какое я имею право вмешиваться в супружеские отношения?!

— Для этого не требуется никакого права, — прервала Фелиция, — так как это обязанность каждого мужчины вступиться за обиженную женщину. Это низкий человек, который испугается, когда увидит, что у меня имеется защитник.

— Но что он подумает? Что скажут другие? — шепнул я, колеблясь. — Из-за чего у вас вышел спор, дошедший до того, что он осмелился поднять руку?

— Это самый низкий человек! — воскликнула Фелиция. — Он меня подозревает и ревнует. Возвратившись из поездки на охоту, он застал у меня француза Дюпона, и я не знаю, что ему привиделось, но он гостя прогнал, а меня, обругав, ударил палкой. У меня никого близкого нет, я сирота, сжальтесь надо мной!

— Я готов на все, — ответил я взволнованный, — но что мне прикажете сделать? Ведь он не испугался Дюпона.

— Это совсем иное дело, — ответила Фелиция, — они, как французы, расправляются друг с другом по-своему, а если вы выступите, он испугается.

Я чувствовал, что она требует от меня чего-то, что может быть опасным для нее и для меня, но ее слезы и просьбы так на меня подействовали, что я решил расправиться с Бонкуром.

Не посоветовавшись ни с кем, я тотчас пошел его отыскивать и, встретив его на дворе в то время, когда он возвращался от короля, сказал ему:

— Виноват, у меня к вам маленькое дело.

— Вы ко мне? — спросил он с любопытством.

— Да, — продолжал я, — не удивляйтесь, что я вмешиваюсь в то, что, в сущности, меня не касается. Я долго был влюблен в девушку, ставшую вашей женой, и ее судьба еще теперь меня интересует. Я узнал, что вы ее мучите и даже осмелились поднять руку на женщину. Я не состою ее опекуном, но как друг считаю своей обязанностью заявить вам, что буду мстить за всякую нанесенную ей обиду.

Француз глядел на меня с презрительной улыбкой.

— Но вы с ума сошли! — воскликнул он. — Кому какое дело до моей жены? Это касается только нас обоих.

Он хотел удалиться, но я крепко держал его за пуговицу одежды.

— Понимаете ли вы? — повторил я. — Имею я или не имею права, не в этом дело, но я жалею женщину и не позволю издеваться над ней.

Бонкур рассмеялся.

— Вы, должно быть, сегодня слишком много выпили, — сказал он, — оставьте меня в покое… Говорю вам… оставьте меня в покое…

Раздраженный Бонкур бросился на меня, но я ему дал такой отпор и так с ним обошелся, что он убежал, потеряв парик. Не успел я успокоиться, как меня позвали к королю.

— Что ты сделал Бонкуру? — спросил меня король.

— Ничего, — ответил я.

— С чего у вас началось? Говори правду! Я не могу допустить пренебрежительного отношения к иностранцам, которые мне нужны и служат мне. Бонкур уверяет, что он ни в чем не провинился.

Подумав немного, я пришел к убеждению, что необходимо открыть всю правду королю, и тихонько сказал:

— Я пожалел жену его, которая жаловалась на его плохое с ней обращение. Я не мог допустить, чтобы кто-нибудь издевался над беззащитной женщиной, будь то хоть собственный муж.

Король слушал, как бы не понимая меня.

— Зачем вы вмешиваетесь не в свое дело?

— Она жаловалась, что он ее бьет.

Собеский возмутился.

— Какой позор! — воскликнул он. — Бонкур просил, умолял отдать ее за него. Чем же она провинилась?

— Я не знаю, — ответил я, — он приревновал ее, застав кого-то.

— Она всегда была ветреной девушкой! — молвил король. — Но ведь не вас он нашел у своей жены.

— Нет, — возразил я, — кажется, Дюпона.

Король рассмеялся.

— А! Этот везде находит дорогу к женщине. Однако, — произнес король, повернувшись ко мне, — Бонкур жаловался только на вас. Зачем вы вмешались?

— Бедная женщина плакала, жалуясь, что никто за нее же вступается, — добавил я сокрушенный. — Я признаю, что не имел права вмешиваться, но не мог устоять при виде ее слез.

Собеский пожал плечами.

— Оставьте его в покое, и я надеюсь, что подобная вещь больше не повторится.

— Я постараюсь, — ответил я тихо.

Об этом маленьком эпизоде много говорили при дворе, моя излишняя снисходительность к Фелиции доставила и мне, и ей много неприятностей.

О Дюпоне очень немногие знали, и повсеместно рассказывали о том, что Бонкур застал меня у своей жены, и хотя я клятвенно это отрицал, мне не верили; насмехались надо мной и Бонкуром, но Фелиция, не обращая внимания на это, так смело всем смотрела в глаза, как будто это вовсе ее не касалось.

На следующий день король куда-то отослал Дюпона. Фелиция, оставив Бонкура, переехала в помещение, занимаемое фрейлинами королевы. Чтобы развлечь ее, Федерб рассказывала ей обо всем происшедшем, не щадя меня.

Перед обедом Летре прибежала в столовую и, отозвав меня в сторону, сказала:

— Что вы сделали? Как вы могли дать мадам Бонкур уговорить себя выступить в ее защиту? Слыханное ли это дело? Я не удивляюсь, что эта безрассудная могла от вас потребовать, но как могли вы согласиться? А знаете ли вы, в чем дело? Фелиция рассказывает перед приятельницами, что доведет вас до дуэли с Бонкуром, и надеется, что вы его убьете. Она потому и выбрала вас, что уверена в том, что вы исполните то, чего она желает. Она сама не скрывает, что покушается на его жизнь.

Я был сильно сконфужен и огорчен, в особенности тем, что обращение Фелиции ко мне за помощью я считал чистосердечным, между тем это был простой расчет, и она хотела меня превратить в палача.

Я ничего об этом не рассказывал Шанявскому, стыдясь своей слабости; но он, узнав, накинулся на меня, а еще больше на жену Бонкура.

— Она не стоит того, чтобы из-за нее кто-нибудь рисковал своей жизнью; она легкомысленна, испорченна и в состоянии всеми пожертвовать ради себя.

Я не мог даже оправдываться, чувствуя, что сделал ошибку, и мне оставалось только молчать.

Король, поняв мое положение, отправил меня в Варшаву с письмами к сенаторам, находившимся тогда там, с приказанием остаться в Варшаве до открытия сейма.

Я не смогу рассказать о том, что произошло во время сейма, потому что только издалека и понаслышке мог судить о сильном волнении общества вследствие интриг Витри и французской партии.

Споры между Пацами и Сапегами доходили до того, что приходилось вынимать сабли из ножен.