Набат - Иван Шевцов

- Ханна! Вот не ожидал…

Он хотел сказать еще какие-то дружеские слова, но мгновенно переменившийся, ледяной и отчужденный взгляд женщины, стальной блеск в ее черных глазах остановил его, точно парализовал.

- Вы ошиблись, коллега, - сказала она по-итальянски с сильным акцентом и холодной любезностью.

- Извините, - растерянно пробормотал Савич. Его смутил итальянский язык, в котором он знал всего несколько слов. Но замешательство было мгновенным, Савич быстро овладел собой. И характерная обольстительная улыбка, и этот несомненно польский акцент убеждали его в том, что он нисколько не ошибся и перед ним именно та Ханна, которую он всего два-три раза видел в партизанском отряде в сорок третьем году, но о которой затем много говорили после ее попытки отравить командиров и поспешного бегства в Беловир.

- Бывает, - снисходительно улыбнулась женщина и, томно кивнув непокрытой головой, увенчанной гладкими прядями черных до блеска волос, плавной походкой поплыла в накуренный пресс-центр. Было что-то заговорщицки-таинственное и обещающее в ее последнем взгляде, в снисходительной улыбке и даже в тоне, которым она произнесла это единственное слово "бывает", произнесенное тоже по-итальянски.

"Это она", - со странным возбуждением решил Савич и, возвратясь в зал, предался размышлениям о неожиданной встрече. Уж кого-кого, а Ханну, ту самую террористку, которую гестапо засылало в партизанский отряд "Пуля", он не ожидал встретить в Варшаве, и вообще в Польше. "Не призналась. Здесь она под чужим именем. Надо полагать, у нее есть основания носить маску. Но я тоже… в маске. Впрочем, я - особая статья, у меня дело, серьезнейшее, мирового значения дело. А она? По какому делу? Представитель прессы, иностранный корреспондент?"

От этой мысли Савичу стало весело: террористка из гестапо представляет западную прессу на Всемирном конгрессе сторонников мира. Но ведь он тоже представляет ту же самую прессу. Выходит, - коллеги. Это она назвала его коллегой. Да, несомненно, они коллеги, и, возможно, у них общий хозяин. Савича поразило хладнокровие и спокойствие Ханны, словно она чувствует себя здесь в полной безопасности. А ей-то есть чего опасаться: в самые трудные дни накануне решающего наступления карателей на партизан она, по заданию Шлегеля, должна была уничтожить командование отряда "Пуля", и только случайность уберегла и Яна Русского, и Игнация Табаровича, и того же Эммануила Глезера, который тоже питался из штабной кухни, от неминуемой смерти. Как она могла решиться на такой смелый рискованный шаг - появиться снова в Польше? Под чужим именем, с паспортом иностранного подданного - это еще не гарантия для безопасности. Савича донимал вопрос: что за всем этим кроется? Вопрос был настойчивый, упрямый, он заключал в себе отнюдь не праздное любопытство, - в нем таилась безопасность его, Савича. Может, эта Ханна по заданию того же Штейнмана или вопреки ему, по каким-то своим собственным планам и соображениям расскажет польским органам безопасности о Савиче гораздо больше, чем рассказал им он сам.

И тогда его осенила коварная мысль: сообщить о Ханне Табаровичу. Авось и это ему зачтется. Он должен любой ценой войти к полякам в доверие, заставить их поверить. Так его наставлял Штейнман. Вначале Савич хотел отогнать эту подлую идею: слишком уж низкой и гадкой показалась она ему. Предать своего коллегу без особой к тому надобности, из ничем не обоснованного страха - это, пожалуй, уже слишком; это недостойно настоящего разведчика, каким считал себя Савич. Нет, нет, на такое он не пойдет. А тем временем какой-то бесовский голос шептал ему: а тот, который придет к тебе на свидание к памятнику, разве не твой коллега? Да, конечно, - отвечал своим сомнениям Савич, - но того я для дела, во имя чего-то большого, какой-то стратегической цели (какой именно, он не знал). А поступить точно так же с Ханной - разве не во имя все той же цели? И что такое бывшая гестаповская террористка в сравнении с ним, Милошем Савичем - сотрудником трех ведущих разведок мира? И стоит ли она угрызения совести и прочих сантиментов?..

Потом возникали сомнения: а что, если он обознался и женщина эта вовсе не та Ханна из Беловира, - в какое положение он поставит себя перед Табаровичем?

А между тем совсем неожиданная нежелательная встреча не на шутку встревожила Ханну. Человек, назвавший ее настоящим именем, от которого она давно отказалась, не был ей знаком. Кто он - друг или недруг? - был первый тревожный вопрос, возникший сразу же после встречи с незнакомым ей представителем прессы. Потом вопросы громоздились один на другой, настойчиво требуя ответов. И прежде всего - кто тот человек, откуда, кого представляет на конгрессе? Ханна быстро завязывала знакомства, и уже здесь, в Варшаве, у нее были знакомые среди коллег - представителей западной прессы. Одного из них она и попросила узнать все, что только можно, об интересующем ее молодом человеке. Разумеется, он ее интересует именно как молодой человек, и не больше.

Встреча с Савичем была тем более некстати, поскольку завтра вместе с группой делегатов конгресса она должна ехать во Вроцлав, чтоб выполнить первое задание Штейнмана. И вот накануне такого ответственного дня неожиданный сюрприз: "Ханна! Вот не ожидал!" Возможно, ее здесь уже ждали, за ней следят. Кто? Польские органы безопасности? Во всяком случае, этот незнакомец не из польской контрразведки. Тогда, может, он человек Штейнмана и проверяет ее. В таком случае его поведение, по меньшей мере, глупое. Остается третье - случайный знакомый по военным или даже довоенным временам. Если это так, то важно знать, кто он, знает ли о ее прошлых связях с гестапо, и если знает, то как поведет себя сейчас.

Служба в гестапо… А была ли она? Ханна давно ответила сама себе на этот страшный вопрос категорическим "нет". Нет, нет и нет. Она вспомнила одно-единственное задание - проникнуть в партизанский отряд "Пуля". Она согласилась на это ради спасения отца, арестованного гестапо. Шлегель тогда ее обманул: после возвращения Ханны из партизанского отряда он не освободил ее отца, а дал ей другое задание - проникнуть в подпольную организацию Беловира. Она понимала, что выполнить это задание она не сможет, знала, что партизаны имеют связь с городским подпольем и ее уже ждет возмездие за тот яд, который она подсыпала в пищу в отряде Яна Русского. У нее не было выбора - погибнуть от партизанской пули или закончить жизнь в застенках гестапо. Тогда она решила скрыться и, не теряя времени, уехала из Беловира. Отца она не спасла: он был отправлен в Освенцим. Впоследствии, уже после войны, Ханна узнала, что никто из партизан от ее яда не пострадал, и, хотя в этом не было ее заслуги, она находила этот факт достаточным для своего оправдания. Не перед польским трибуналом, конечно, а перед собственной совестью.

Вечером на пресс-конференции знакомый журналист назвал ей имя интересующего ее молодого человека - Милош Савич из Австрии, журналист и одновременно представитель "конторы" Симонталя. "Милош Савич. Кто он по национальности: серб, хорват, мадьяр? - размышляла Ханна про себя. - Первый раз слышу такую фамилию. Откуда он меня знает? Сотрудник Симонталя, того самого, который, как пишут газеты, занимается розысками фашистских преступников… Но я, при чем здесь я? Я сама жертва фашизма. Нет, тут какое-то недоразумение или случайное совпадение. Надо все это выяснить. И немедленно, сегодня же, до поездки во Вроцлав. Но как это сделать?"

На пресс-конференции Савича не было, Ханна несколько раз внимательным и быстрым взглядом обшарила зал, но нужного ей человека не находила. Это ее огорчало и тревожило. А он появился уже к концу конференции, - какой-то неспокойный, явно чем-то взволнованный. На нее взглянул лишь один раз, и то каким-то скользящим отсутствующим взглядом. Казалось, он ее не замечал или не узнавал, весь поглощенный какими-то сложными заботами и тревогами. Ханна решила безотлагательно действовать. После пресс-конференции она не случайно оказалась рядом с Савичем и, встретившись с ним взглядом, первая сказала "добрый вечер", одарив его своей обольстительной улыбкой. Затем заговорила с ним как со старым знакомым, пожаловалась на плохой номер в гостинице, спросила, где и как устроился он. Так они вместе вышли на улицу.

Савич преднамеренно не проявлял особого интереса и не спешил поддержать разговор, - он выжидал. Ханна принадлежала к тем женщинам, которые, решившись на что-то, идут напролом. Стоило им только выйти на свежий морозный воздух из душного прокуренного помещения, как она спросила по-польски:

- Вы чем-то расстроены, пан Милош. Вас кто-то огорчил? Или что-нибудь случилось?

Она рассчитывала сразить его уже первой фразой. А Савич не торопился с ответом: он все взвешивал, обдумывал. Да, действительно, он был взволнован. У него только что состоялось свидание у памятника Копернику, после которого он испытывал странное чувство не облегчения, а нечто похожее на угрызение совести. Ему не было жалко того человека, которого он, в сущности, отдал в руки польской контрразведки, - внешне тот человек производил неприятное впечатление; тогда подумал о другом, о том, что и его вот так же могут продать свои же коллеги ради какого-то серьезного стратегического дела. И совершить это предательство может та же Ханна. Не случайно ж она начала разговор с такого многозначительного вопроса, в котором Савичу послышался явный намек. Нет, он не спешил с ответом, и она продолжала: