Дама из долины - Кетиль Бьёрнстад

Потом я уже не мог бы сказать точно, алкоголь ли взял надо мной верх или я над ним. Настроение в зале близко к экстазу. Мои сверстники, ученики школы, что-то восторженно кричат мне. Я вижу среди них красивую девушку с длинными темными волосами. Что-то в ней напоминает мне Аню, что-то решительное и в то же время обреченное на гибель. Она аплодирует, не спуская с меня глаз. В глазах светится благодарность. Видно, я что-то все-таки сумел донести до нее. Я оглядываю зал и вижу, что почти все лица словно открылись, что нас всех что-то объединяет и что это единство между нами сотворил Рахманинов. Только три парня на последней скамейке заняты своей болтовней, как бывает в этом возрасте.

— Еще! — кричат другие. — Сыграй еще!

Сигрюн и Эйрик тоже хлопают и ободряюще мне улыбаются. Кажется, я их удивил? Не думали, что мне удастся сыграть достаточно хорошо? Думали, что водка и все выпитое в последние сутки вино заставят меня сложиться, как карточный домик, у них на глазах? Вот теперь я действительно чувствую себя пьяным. Пол качается под ногами.

— Еще! Еще! — кричат ученики.

— Ладно, будет вам еще, — говорю я. — Что бы вы хотели услышать?

— Может, что-нибудь Шопена? — с восторгом кричит ректор Сёренсен.

— Или Грига? — педагогично предлагает Эйрик. — Наши ученики любят Грига.

— Я сыграю и то и другое, — обещаю я и к своему ужасу слышу, что у меня заложило нос. Ну и черт с ним! Музыке это не помешает.

— Сначала Шопен, — объявляю я.

Баллада соль минор. Ее знают все. Она всегда имеет успех. Правда, я давно ее не играл. Тем не менее я начинаю. Начало нетрудное. Трудности начинаются потом. В игривой средней части музыка почти замирает. Интересно, слышит ли кто-нибудь, кроме меня, мелкие ошибки в части ля-бемоль мажор? Но когда я приближаюсь к главной части в ля мажоре, я беру себя в руки, ко мне возвращается сила, я смотрю на клавиши и к своему удивлению вижу, что октавы я беру верно. Я замечаю, что ученикам кажется забавным, что техническая бравурность неожиданно сменяет сердечные, почти наивные мелодии. В моих ушах все мелодии Шопена звучат как колыбельные. Они напоминают мне мамин голос. И, если на то пошло, даже грохочущий конец в соль миноре напоминает маму в гневе, в опьянении, вызванном красным вином, когда она начинала «путешествовать» по приемнику, как она говорила, чтобы найти на средних волнах Брамса или Чайковского. Но больше всего конец баллады напоминает мне огненный восточноевропейский танец, а я уже понял, что в этой школе, какой бы холодной ни была война, хорошо относятся ко всему ненорвежскому, особенно к тому, что приходит с востока, из-за границы. На стенах в коридорах я видел фотографии, сделанные во время поездок учеников в Москву и Ленинград. Ректор Сёренсен встает и почти с русским неистовством и силой кричит «браво!», а я в это время с удивлением понимаю, что мне удалось почти целым и невредимым пройти и через балладу соль минор. Неужели это действие алкоголя? Я ни разу не решился исполнить эту балладу даже для Сельмы Люнге, ведь я ее почти не играл. А тут смог, интуитивно. Теперь интуиция помогает мне и с Григом. В моем несамокритичном состоянии мне представляется это триумфом, я опять замечаю, что игра доставляет мне удовольствие. Похоже, что алкоголь позволил мне отстраниться от самого себя на нужное расстояние, чего со мной никогда не случалось раньше, позволил услышать маленькие произведения Грига — «Гангар», «Ноктюрн» и «Свадебный день в Трольхаугене» — так, как их слышали в то же мгновение ученики, сидящие в зале. Алкоголь породил восторг и позволил ему занять во мне то место, которое раньше занимал страх. Страх допустить ошибку, забыть ноты. Я играю «Свадебный день в Трольхаугене» с такой же точностью и подъемом, с каким его играла Аня, когда заняла первое место на Конкурсе молодых пианистов. Я разве что не вздыхаю умиленно над собственной сердечностью в лирических частях.

Восторгу нет конца. Я среди друзей. Они все встают, приветствуя меня. Ректор Сёренсен рассыпается в комплиментах. Эйрик аплодирует, подняв руки над головой, словно хочет, чтобы все видели его восхищение.

Я смотрю на Сигрюн Лильерут. У меня внутри все сжато. Что она сейчас думает обо мне? Существует ли между нами невидимая связь? Считает ли она себя по-прежнему моей невесткой? Нравлюсь ли я ей как раньше? Или я только подтвердил опережающие меня слухи? Что я дестабилизировал состояние Марианне, что я, возможно, подтолкнул Аню к смерти, поклоняясь ей сверх меры, что я — хитрый пройдоха, обеспечивший себе право на дом Скууга на Эльвефарет?

Все это неправда, думаю я, видя в глазах Сигрюн взгляд Марианне. Это очевидно. Музыка произвела впечатление и на нее. Рахманинов, Шопен и Григ точно знали, на каких струнах нужно играть.

Она и ее муж явно растроганы, в этом нет сомнения.

И я теряюсь, чувствуя прикосновение счастья.

Энтузиасты в зале

Мы долго сидим в этом большом зале, предназначение которого я так и не знаю. Они хотят как-то выразить мне свою благодарность. Ректор Сёренсен благодарит меня за то, что я добрался до самого Пасвика. Он говорит, что у преподавателя музыки и гимнастики Эйрика Кьёсена наверняка есть что мне сказать. Эйрик встает и произносит импровизированный доклад о силе музыки. Он знает, о чем говорит. И привык выступать перед молодежью. Рассказывает о первом сделанном им инструменте — это была флейта, которую он вырезал из дерева.

Я смотрю на его фигуру. Он выглядит еще более спортивным, чем мне показалось сначала. То, чего ему не хватает в росте, возмещает его сила. У него пропорции спортсмена. Сигрюн внимательно следит за его словами.

Он призывает учеников выразить то, что они только что чувствовали.

Зал постепенно превращается в гостиную. Все закуривают. И учителя. И ученики. Курит Сигрюн. И я тоже. Вскоре дым заволакивает весь зал. Мы едва видим друг друга. Не курит только Эйрик. Мы пьем кофе с печеньем. Мне хочется выпить еще водки, и я шепчу Сигрюн, что не отказался бы сейчас от ее кофе.

— Не уверена, что это возможно, — отвечает она.

— Водка не пахнет, — шепчу я ей.

— Хмель пахнет всегда.

Я киваю. Но когда она видит, что я сдался, она передумывает и приносит немного ледяной водки в термосе. Это спасает меня на весь вечер.

Ученики обращаются ко мне. Один за другим. Первой — невысокая девушка с лопарскими чертами лица. Она говорит медленно и монотонно. Рассказывает о своем отце, который всегда пел ей перед сном. Об историях, которые она сочиняла под музыку. Иногда страшные. Иногда красивые. Эйрик Кьёсен улыбается и всячески поощряет ее во время этого рассказа. Он словно помогает ей продолжать, произносить слово за словом. Да, думаю я, Эйрик Кьёсен — прекрасный проводник молодежи в мир взрослых. Такой был бы необходим и мне, ведь в последние годы у меня не было другого наставника, кроме Сельмы Люнге. Словно Марианне не превосходила меня жизненным опытом. Во всяком случае, она этого никогда не показывала.

Потом встает парень. Он говорит, что никогда не понимал музыки, но все равно считает, что она прекрасна. Музыка доставляет ему ту же радость, что и лыжи.

Наконец выступает девушка с длинными черными волосами. Я чувствовал, что рано или поздно она что-нибудь скажет. Она единственная из всех смотрит мне прямо в глаза.

— Ты дал мне новую надежду, — говорит она.

— Надежду? — Я не понимаю, что она хочет сказать.

— Да, именно надежду. Ведь ты не намного старше меня. Правда?

— Думаю, да, — говорю я. — Мне скоро двадцать.

— А мне восемнадцать, — говорит она.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что музыка — не грех.

Она садится на место. Эйрик Кьёсен шепчет мне на ухо:

— Она из семьи строгих пиетистов. У нее не все в порядке с психикой. Но она замечательная девушка.

Больше никто не осмеливается выступить. В зале становится тихо. Подросткам неловко, так же как и мне. Больше им нечего сказать. Снова встает Эйрик Кьёсен.

— Поскольку Аксель намерен некоторое время прожить у нас на Севере, не исключено, что вы еще увидите и услышите его. Вы этого хотите?

В зале звучит дружное «да».

— Конечно, мы должны снова увидеть его! — восклицает ректор Сёренсен.

Девушка с длинными черными волосами не спускает с меня глаз.

Я понимаю, что разговор между нами еще впереди.

Но именно сейчас ей нет места в моей жизни, думаю я. Будь я обычным парнем, я бы сразу подошел к ней, постарался поговорить, узнать ее поближе. Но сейчас я вижу не ее. Я вижу только Сигрюн. По ее направленному на меня взгляду я понимаю, что она меня не видит. Нет, не видит. Во всяком случае не так, как мне бы хотелось. Поэтому она и не понимает, что и Марианне, и Аня продолжают жить в ней, ибо проклятие или благословение каждой семьи в том, что ее члены осуждены быть похожими друг на друга, иногда даже до смешного — например, густыми волосками в ноздрях или аллергией, а иногда мимолетной улыбкой, сердитым взглядом или линией подбородка.