Красная ворона - Александра Созонова

Он умел вдохновенно и непонятно вещать, но также и хорошо слушать. Собеседнику казалось, что его проблемы крайне важны и сам он является центром вселенной для внимавшего, не дыша и соучаствуя мимикой, Маленького Человека, а это подкупает. Правда, излишняя пристальность глаз — почти приторная, почти липкая, на определенном этапе общения могла и насторожить.

Помимо взгляда, необычной была манера неслышно стучать пальцами — по столу, ручке кресла, колену, — словно наигрывая на невидимом фано или синтезаторе.

В своем поэтическом даре Вячеслав не разочаровался, несмотря на жесткую критику Рина, и любил декламировать свои вирши, дирижируя зажатой в кулаке потрепанной тетрадкой, всем, кто имел слабость согласиться на эту экзекуцию.

Еще Маленький Человек обладал неплохим голосом, но вот пел отчего-то редко. Иногда, под настроение, выводил что-то надрывное и пробирающее чуть не до слез, но исполнять на заказ категорически отказывался. Обожал высокоумные термины, почерпнутые из философских и эзотерических книжек, то и дело выдавая фразы, для понимания которых требовалась консультация у Рина либо Яндекса (и это несмотря на мой Оксфорд!).

К брату он относился как к Учителю. Слушал вдохновенный бред, которым тот порой фонтанировал, как некое откровение. Никогда не обижался, не ставил под сомнение его правоту (разве что относительно своих творений).

Чуть не забыла главное: Маленький Человек употреблял психоделики — от ЛСД до сушеных мухоморов. Разумеется, не ради кайфа, но, познавая внутреннюю вселенную. Грибы собирал и приготовлял сам, обстоятельно и любовно, делясь при этом любопытными сведениями: «Мухоморы, друзья мои, согласно древним скандинавам, выросли из пены с губ Слейпнира, восьминогой лошадки бога-мудреца Одина. Перед битвой их вкушали берсерки, чтобы обрести ярость и бесстрашие. Для путешествий по внутренней вселенной потребно не меньшее бесстрашие: неведомые чудища, ожившие и воплощенные фобии поджидают на каждом шагу…»

Сеансы с ЛСД проводились редко и еще более трепетно — по причине немалой стоимости препарата. Обычно доза — желтоватый сахарный кубик, была царским подарком — Рина, Снеша или Ханаан Ли. Пребывая в измененном состоянии сознания, Маленький Человек не искал уединения, но активно участвовал в жизни дома. Если не знать, что он «под грибами», заметить это мог лишь внимательный наблюдатель: Вячеслав не смотрел в глаза и речь его становилась медленнее обычного и на порядок сложнее и непонятнее. Но и только.

— А он-то тебе зачем?

— В нем много света. И он забавный — похож на «нищего духом».

— То, что он светлый и милый, я знаю. Но ведь тебя никогда не привлекали такие: милые, тихие психи.

— Маленький Человек — чемодан с двойным дном. Ты, по примитивности своего мышления, этого не видишь.

— Звучит не слишком убедительно. Докажи!

— Запросто. Как тебе такое: за тот год, что он увлекся познанием, он прочитал книг больше, чем ты и я вместе взятые. Поверь, я знаю: проверял. Он может процитировать практически любого автора.

— Да он же собственные стихи по бумажке читает!

— Это игра, поза. Проверь, если хочешь.

Естественно, я не преминула проверить при первом удобном случае. И еще раз убедилась в собственной глупости, точнее, в неумении читать людей. Маленький Человек действительно помнил обо всем и проштудировал все на свете.

Однажды, разоткровенничавшись, он признался, что очень любит жену и страшно соскучился по ней и детям. На резонный вопрос, отчего же тогда не вернется, Вячеслав грустно ответил: «Не могу. Тот «я» умер, и родился другой. Родился Маленький Человек, который когда-нибудь трансформируется в большого». «В большую птицу?» «В птицу. Чей силуэт расплывается, становится ничем и никем. Все привязанности должны остаться в прошлом — для птицы это силки».

При взгляде на него я не могла отделаться от жалости: в потрепанном пиджачке, с ворохом бездарных стихов и невнятными мечтами. Со своей памятью и эрудицией он мог зарабатывать неплохие деньги: писать рефераты и дипломы, читать лекции. И уж никак не преклоняться перед братом — существом, конечно, во многих отношениях уникальным, но все-таки не тянущим на роль премудрого гуру.

Рин был вдохновлен своим преданным учеником на одну из любимых моих картин. Она называлась «Четки»: две большие узловатые кисти перебирали бусины четок, которые оживали от прикосновений пальцев, обретая лица с неповторимым выражением и маленькие радужные ауры. Еще я находила сходство с то и дело пребывавшим «не здесь» Вячеславом у печального богомола, любителя абсента. Правда, сам Маленький Человек с этим не соглашался: отрешенно-мечтательные глаза насекомого казались ему списанными с юного Снеша.

«Мой путь — странствие капли. Капли молока, или меда, или простой воды. Выплеск из узенького «я», прыжок в не проявленное, в то, что за гранью материи и естества. Растворение… или испарение?»

Снежный шар с искрами

Конечно, его звали не так, а сокращенно — Снешарис, или Снеш. Длинное и нелепое прозвище было спонтанно сотворено Маленьким Человеком. В посвященном молодому другу верлибре перечислялись ассоциации, которые тот вызывал у поэта: «Мраморно-томный Адонис, клыков кабана избежавший… розовокожее яблоко, что растет высоко — только птице отважной достанется… снежный искрящийся шар — дитя двух извечных врагов: мороза и солнца», и прочее в том же велеречивом духе. Последнее определение прижилось.

Он был самым юным из всей компании — девятнадцать с хвостиком. Мальчик из хорошей семьи, взлелеянный и образованный, Снеш напоминал человека эпохи Возрождения — был многогранно талантлив. Писал музыку, играл на скрипке и флейте, фотографировал, ладил с техникой. Уверена, и рисовать он умел, но не демонстрировал свое умение, не желая соперничать на этой зыбкой почве с Рином. Правда, букет талантов уравновешивался дурным характером: капризным, дерганым, и частыми перепадами настроения. Поэтому впечатления полного совершенства молодой человек не производил.

Брат от него тащился, уверяя, что сделает из Снеша человека будущего: ведь его мозги юны, и потому податливы. Ощущая свою исключительность на фоне остального квартета, юный гений, единственный, позволял себе спорить с гуру. Больше того, был его противником и оппонентом чуть ли не во всех вопросах. Но в этом тоже сквозило обожание, выражаемое таким вот амбивалентным способом.

Смотреть на Снеша, с чисто эстетической точки зрения, доставляло немалое удовольствие. Правильные черты и матовая кожа заставляли вспомнить античность с ее холодноватой гармонией: и впрямь Адонис с горбинкой на горделивом носу и припухлыми губами (хотя никак не мраморный, а весьма пылкий). Если он не насмешничал и не пребывал в депрессии, выражение лица было томным, как у древнего грека, наслаждающегося скульптурой Праксителя. «Мое светлое «я», — шутил про него Рин.

Снеш — дитя своего времени — был бисексуалом. Но природный ум не позволял ему проявлять свои чувства по отношению к брату в физической форме. Знал изначально: приветствоваться таковое не будет.

Год назад, как рассказывали, он пережил потрясение, сильно его изменившее. Он учился в консерватории, на каникулах ездил то в Лондон, то в Ниццу, и там (в Ницце) у него имелась любимая девушка, с которой они намеревались связать свои судьбы. Все было очень возвышенно и романтично, пока однажды они не повздорили. Снеш улетел домой, расстроенный и злой, наговорив по телефону кучу обидных слов на прощанье. Поскольку в ссоре виновата была девушка, помучившись, она решила наступить на горло собственной гордости и первой пойти на примирение. Чтобы общение получилось наверняка позитивным, юная француженка прикупила побольше таблеток «экстази», а чтобы исключить проблемы в аэропорту, приклеила их пластырем на спину. В самолете было жарко, она вспотела, оболочки таблеток рассосались, и почти вся лошадиная доза наркотиков впиталась через поры. Долетела бедняжка абсолютно невменяемой, оправиться так и не смогла, превратилась — возможно, на всю жизнь, в овощ, в тихое больничное растение.

Раз в два месяца Снешарис летал навещать ее в психиатрическую клинику в Швейцарии. Возвращался подавленным и молчаливым. На вопросы о состоянии отмалчивался — видно, улучшений не наблюдалось.

Налет трагизма, хронической личной драмы придавал ему дополнительный шарм. Хотя я считала, что во многом это игра, роль, которую, примерив на себя, он нашел выигрышной и эффектной. Чувства к девушке если и были, то давно иссякли: он отнюдь не хранил ей верность и вовсю развлекался с многочисленными «абажалками» обоего пола и разного возраста. Что думал по этому поводу брат, я понятия не имела, но порой различала нотки недоброй иронии в голосе Рина, когда он беседовал с любимым учеником о его бывшей невесте.