Домашний быт русских цариц в XVI и XVII столетиях - Иван Егорович Забелин

власти стояла на том, чтоб не давать воли малому, т.е. малому или меньшему во всех отношениях – и домашних, и общественных. Это было коренное, неколебимое убеждение века в его нравственной сфере, убеждение, созданное развитием и делами самой жизни. Это было коренное, несомненное начало, руководившее прежде всего воспитанием детей, следовательно, родительскою властью, а потом всяким начальством, всяким управлением в житейской среде, начиная с домовладычества и восходя до владычества в каком-либо воеводстве, или наместничестве, или даже в государстве. На этом начале крепко стоял смысл всякой власти, сколько бы ни была она мала или велика. Оно господствовало везде и не допускало никаких других понятий о подчиненных, подвластных, как только о детях, о малолетних или о домочадцах, которыми управлять значило не давать им воли. Сюда были направлены все поучения, вся практическая философия того времени, вся жесточь практических выполнений этой философии.

Следовало ожидать, что воля должна совсем утратить свою жизненную упругость, свою жизненную энергию. Внутри оно так и случилось. Восьмивековой период, живший одною идеею, успел окончательно подавить, заглушить волю; но зато взамен воли этот многовековой период успел вырастить самое безграничное своеволие, от которого старина никак не могла отличить волю в собственном смысле. Вот почему в нашей истории мы видим, что воля богатырствует везде, где только является своею волею. Мы видим, что волю брал всякий и везде, где только являлась возможность и где не встречалось другой, чужой воли – настолько сильной, чтоб не давать забирать свою волю. Таким образом, воля, как мы уже выше говорили, представлялась чем-то материальным, внешним, чем-то таким, что можно было давать и не давать, брать или не брать. Высокого нравственного смысла человеческой свободы она не имела; она носила один лишь смысл животный, выражалась в животных формах и требовала животных средств для направления и отправления своих действий.

В настоящем случае мы не имеем намерения останавливаться на перечислении всех видов богатырствования, к каким приводила вырвавшаяся из удушливой опеки своя воля личности. В истории нам знакомее всего богатырствование властного человека, которое всегда поддерживалось и поддерживается обыкновенно положительными законами и учреждениями. Оно всегда за них и прячется, как за каменную стену. История наших властных отношений даже до сих дней исполнена такого богатырствования. Здесь идея опеки находила себе положительное и весьма широкое выражение, ибо всякая власть сама по себе имела авторитет, смысл власти отеческой, веками освященный.

Должно вообще заметить, что если мы хорошенько всмотримся в это богатырство необузданного самовластия, которым исполнена наша история, хорошенько вникнем в непосредственные и посредственные причины этого всеобщего жизненного явления, то едва ли станем удивляться даже и такому типу нашего самовластного богатырства, каким был Иван Грозный. Народ ему и не удивлялся. Он вынес его, как страшную физическую грозу, с чувством страха, с чувством ежеминутной гибели, с мыслью, что тут ничего не поделаешь, что это бушует и все громит непобедимая первозданная стихия. Народ потому и не удивлялся, что здесь на самом деле бушевала первозданная стихия его быта: оттого бушевала, что воплотилась в самые широкие размеры личной воли старшего. Народ, напротив, отнесся к Грозному не только без всякой ненависти, но и с большим сочувствием, как к эпическому богатырю – покорителю Татарских царств и выводителю измены из Русской земли. Очень понятно, что, на сентиментальный взгляд наших отцов и на гуманный взгляд наших современников, такой разгул нашей первозданной стихии не только возмутителен, но и ни с чем не сообразен и совсем непонятен; однако ж в свое время он был терпим, он был в порядке вещей, он был, в сущности, только наиболее сильным, выпуклым выражением той же нравственной богатырской, вполне эпической силы, которая руководила жизнью всей народной массы, которая проявляла себя повсюду.

Мы вообще напрасно думаем, что богатырство самовластия являлось характерною чертою только в органах государственной, правительственной власти. Оно было существенным характером всякой власти – как в домашнем, так и в общественном и политическом быту. Самое существо власти, как мы уже говорили, иначе не представлялось, иначе не понималось, как под видом самовластия; самое существо человеческой свободы и представлялось и понималось только под видом того же самовластия. Летописец, восхваляя Рюрика Ростиславича Киевского (ск. в 1215г.), дает его личности такую общую характеристику: «Словеса честна, дела благолюбна, держава самовластна, изваянная славою паче звезд небесных, не токмо в русских концех ведома, но и сущим в море далече…» Ясно, что этим выражением летописец обозначает силу, крепость, самостоятельность и, следовательно, политическую свободу Рюриковой княжеской власти. Самое это слово самовластие в старых поучениях толкуется прямо именем человеческой свободы. «Иоанн Златоустый рече, говорит одно учительное слово: яко все во человецех есть и добро, и зло; да егда хощет, добро творит, то добродеет; а иже хощет деети зло, то деет зло. Бог же ни к добру нудить, ни ко злу влечеть, но самовластна сотвори Бог человека, да по самовластию сотворит или добро, или зло… Бог учить человека добру, а диявол злу учит, а человек в обоем самовластен...»

Недаром Грозный явился вместе с Домостроем. История выразила в этих двух формах многовековые плоды русской жизни. Домострой был вполне законченным словом ее нравственного и общественного идеала. Грозный был самым делом того же идеала, также вполне законченным, после которого русская жизнь должна была идти уже по другому направлению, искать другого идеала. Грозный окончил самый запутанный акт русской драмы – истории. Он указал дорогу к высвобождению личности и обрисовал собою будущую личность освободителя личности Петра. После Грозного старина опять было вздохнула в лице боярского царя Шуйского; но напрасно Шуйский провозглашал восстановление ветхого права Боярской думы ограничивать волю самодержца – его голос не был никем услышан. Государево дело уже выпадало из боярских рук и становилось делом всей земли. Земля требовала новой жизни, новых сил развития, искала новых идеалов… Целые сто лет прошли в смутах и волнениях. Земля двигалась из конца в конец, двигалась в самой глубине своих убеждений и воззрений. Приближалось что-то неведомое, новое… Тем сильнее поднималось все старое и высказывалось в самых резких последних очертаниях. Званый идеал наконец явился в образе Петра – уже не первого отца и первого господаря обществу, а первого его слуги, первого его неутомимого работника. Это уже наш идеал, и нас от него отделяет только старая прапрадедовская форма самовластия, завещанная еще Грозным, которую Петр по необходимости носил, потому что в ней и родился, и оттого так ей и сочувствовал.

Итак, самовластие было жизненным началом старого русского быта; оно было олицетворением