Избранный - Бернис Рубенс

руки, сошел со своего места. Приблизился к судье.

— Ваша честь, — сказал он, — я ни в коей мере не обвиняю моих клиентов в краже, как вы могли заключить из хода моих доказательств. Но я не желаю иметь ничего общего с теми, кто отказывается замечать очевидное.

Судья подался вперед. Он понятия не имел, о чем говорит Норман. С делом тот явно был знаком и подготовился как следует: в противном случае судья перенес бы заседание и посоветовал истцам подыскать другого адвоката. В доводах Нормана звучала такая простая и неопровержимая логика, а держался он так уверенно и спокойно, что судья недоумевал, на каком основании можно было бы требовать перенести слушание.

— Слишком многие в этом мире, — говорил тем временем Норман, — отказываются замечать очевидное, говорят: «Нет, я их не вижу, тебе всё кажется». Все мы знаем, — упрямо продолжал он, обернувшись к присяжным, — что некоторые вещи существуют, однако же многие люди отказываются признавать их существование по своим собственным мотивам, чтобы свести других людей с ума. Ваша честь, — он снова повернулся к судье, — я не хочу иметь ничего общего с такими людьми. Я утверждаю, что Берти Касс не вор. Он душевнобольной, и место его в лечебнице. — С этими словами он одернул мантию на плече и вернулся на свое место.

Судья кашлянул, чтобы скрыть замешательство.

— Предлагаю перенести заседание, — сказал он и вытер проступивший на лбу пот. Сделал знак секретарю, что ждет Нормана у себя в кабинете, и вышел из зала.

Норман ждал, пока зал опустеет. Остались только Белла и отец. Норман ссутулился за столом. В черной мантии, ниспадавшей на пол, он походил на подбитого дрозда. Рабби Цвек подошел к нему.

— Норман, пойдем домой, — сказал он, — ты переутомился. Отдохнуть тебе надо.

По какой-то причине Норман не стал сопротивляться. Взял отца за руку, как маленький. Белла шла следом. В дверях Норман обернулся и печально оглядел зал, словно даже он вынужден был признать, что никогда уже сюда не войдет.

Рабби Цвек вытер пот с лица и бороды. Заметил, что миссис Гольден плачет. Она тоже добралась до конца воспоминания — давно ли, рабби Цвек понятия не имел. Он погрузился в печальное прошлое и совсем позабыл, что не один. Он смотрел, как она вытирает глаза обшлагом пальто.

— Но теперь всё позади, — произнес он, стараясь придать голосу чуточку веселья. — Ему гораздо лучше. Мне сказали, он поправляется.

Миссис Гольден всхлипнула.

— А ведь он должен был приносить вам одну лишь радость, — сказала она.

— Радость, — повторил рабби Цвек. — Обойдусь я без радости. Лишь бы он поправился.

И лишь когда миссис Гольден вышла из лавки, рабби Цвек осознал, от чего он фактически отказался. Разве не каждый отец имеет право ожидать нахес от детей?

— Право, право, — пробормотал себе под нос рабби Цвек. — Кому оно нужно, это право. Пока что пусть поправляется. Ничего больше. Лишь бы он поправился. Он имеет на это полное право, мой сын Норман имеет на это право.

Он стоял за прилавком, прижав кулаки к лацканам пиджака, и раскачивался туда-сюда, точно молился.

— Я отказываюсь от прав, — сказал он, — я отказываюсь от них.

Выбивая на кассе покупки миссис Гольден, замер с пальцем на клавише.

— Слишком поздно уже, — пробормотал он.

8

Белла обнаружила себя в комнате Нормана. Она пришла сюда по привычке, как приходила каждое утро уговаривать его: вставай, соберись, хватит дурить, неужели тебе нравится нас мучить, посмотри, что ты делаешь с отцом, в конце концов ты его доконаешь. В последние пять лет она говорила это вместо утренней молитвы в каждый из приступов Нормановой болезни.

Она по нему скучала. Смешно, но она по нему скучала. Что уж скрывать: она нуждалась в нем. Теперь некого было наказывать, некого унижать, не на ком срывать досаду на собственную нелепость. На миг ей захотелось, чтобы он вернулся, чтобы лежал на кровати, желтый от бессонной ночи, чтобы пол был сбрызнут инсектицидом, а зеркало занавешено, дабы скрыть отголоски его жутких фантазий. Да, она хотела, чтобы он вернулся. Он был ей необходим, больной Норман, неудачник Норман, козел отпущения за все ее несчастья. Она безразлично взяла с кровати бумаги, оставленные накануне отцом, и сунула в комод. Ей не хотелось искать источник Нормановых запасов. В этом не было смысла. Наркоману ничего не стоит поменять поставщика, и тем проворнее, чем сильнее его прижало. Она задвинула приоткрытые ящики и оглядела комнату. Теперь здесь порядок: Белла поменяла белье, открыла окна, чтобы проветрить. Ей хватило получаса, чтобы стереть все следы пребывания Нормана, и она уже жалела, что не оставила всё как было, со всеми очевидными признаками его безумия. Она села на кровать и с улыбкой отметила, что ее ноги не касаются пола. Белла вспомнила, как незадолго до смерти матери сидела у нее на кровати и, даже не вытянув ног, обводила носком линялые розы на ковре. Но после смерти матери кровать стала выше, намного выше из-за двух стеганых одеял — одно мамино, одно сестры Эстер. Белла не раз замечала, что и у соседей кровати вдруг подрастали, с каждой смертью, с каждым отъездом становились всё выше, и если с еврейской кровати вы не достаете ногами до пола, то ваш рост — или его нехватка — тут ни при чем.

Она посмотрела на свои ноги, свисающие с кровати. Из-под кромки белого носка выпирала варикозная вена. Такие носки уместны разве что на детской площадке или на теннисном корте, но никак не на двуспальной кровати в комнате полоумного брата. Она вспомнила, как впервые надела их еще девочкой, без малого сорок лет назад, как ей нравилось отворачивать ослепительно-белый краешек, любовно расправлять складочку. Как сперва отворачивала один, а потом сводила ноги, чтобы точно выровнять складочку на втором. Теперь эта процедура не вызывала у нее былого восторга, и на носочную симметрию Белле было давным-давно наплевать. Но и перестать их носить она не могла. Каждый день брала чистую пару из лежащих в комоде дюжин, и каждый день рука не поднималась их вы кинуть. Она вспомнила, как впервые взбунтовалась против белых носков, как в первый и последний раз восстала против материного стремления во что бы то ни стало продлить ее детство. В тот день Норману исполнилось шестнадцать, ему предстояла бар мицва. Запоздалая, вопреки закону Моисея — отложенная на три года, и в подоплеке этого опоздания, вероятнее всего, крылись причины теперешних Нормановых мучений. Но разве узнаешь наверняка,