Предчувствие конца - Джулиан Барнс

„Хочешь замкнуть круг?“ — спрашивалось в ответном письме.

„Не знаю, — написал я. — Но вреда от этого не будет, правда?“

Мой вопрос остался без ответа, но тогда я ничего не заметил и не заподозрил.

Почему-то в глубине души я ожидал, что она предложит опять встретиться на мосту. А если не там, то в каком-нибудь обнадеживающе укромном месте: в забытом пабе, в тихом кафе, а то и в баре отеля „Черинг-Кросс“. Но она выбрала ресторан-гриль на четвертом этаже торгового дома „Джон Льюис“ на Оксфорд-стрит.

На самом деле в этом был для меня некий плюс: мне требовалось купить моток лески для карниза, средство для удаления накипи из чайника и еще набор таких специальных заплаток, которые достаточно приложить к прорехе с изнаночной стороны и прогладить горячим утюгом. В моем районе их днем с огнем не сыщешь: мелкие магазинчики, предлагавшие такой товар, давным-давно переоборудованы под кафе или агентства по недвижимости.

В поезде напротив меня сидела, закрыв глаза, девушка с наушниками, безразличная ко всему миру, дергающая головой в такт беззвучной музыке. И вдруг на меня нахлынуло одно воспоминание: танец Вероники. Как я уже говорил, она вообще никогда не танцевала, но как-то вечером у меня в комнате на нее нашло игривое настроение, и она принялась рыться в моих поп-дисках.

— Поставь-ка что-нибудь — покажи, как ты танцуешь, — потребовала она.

Я замотал головой:

— Без пары не могу.

— Ты, главное, покажи, а я присоединюсь.

И вот я укомплектовал механизм автозамены стопкой „сорокапяток“, шагнул к Веронике, повел плечами, чтобы расслабить все тело, полуприкрыл веки, как бы не желая ее смущать, и стал наяривать. Хвастливая демонстрация мужского начала, типичная для того времени, — решительно индивидуалистическая и в то же время диктуемая скрупулезной имитацией тогдашних норм: дерганье головой, дрыгоножество, вращение плечами, выпячивание лобка и, в награду публике, исступленное вскидывание рук и отдельные стоны. Вскоре я открыл глаза, ожидая увидеть, что она по-прежнему сидит на полу и смеется надо мной. Но нет: она летала по комнате, как выпускница балетной школы; волосы закрыли ей лицо, икроножные мышцы вытянулись и напряглись. Я таращился на нее, но так и не понял, хотела ли она меня переплюнуть или действительно заторчала под „Муди Блюз“. На самом деле мне было все равно: я балдел и торжествовал хоть маленькую, но победу. Через некоторое время я подобрался к ней поближе — в тот момент, когда Нед Миллер допел „Из валетов в короли“,[30] а на смену пришел „Ускользающий мотылек“ Боба Линда.[31] Но она ничего не замечала и, кружась, натолкнулась на меня, да так, что чуть не упала. Я ее подхватил и не спешил отпускать.

— Как видишь, ничего сложного.

— Никто и не говорит, что это сложно, — ответила она. — Ладно. Да. Благодарю, — чопорно добавила она, высвободилась и села. — Ты продолжай, если хочешь. А с меня хватит.

Но ведь она все-таки потанцевала.

Сделав покупки в галантерейном, хозяйственном и портьерном отделах, я поспешил в условленный гриль-бар. Явился на десять минут раньше, но Вероника, как и следовало ожидать, была уже там: склонив голову, она погрузилась в чтение, не сомневаясь, что я сам ее отыщу. Как только я опустил пакеты на пол, она с полуулыбкой подняла на меня глаза. Я подумал: куда же подевалось твое колючее сумасбродство?

— Все так же лыс, — объявил я.

Ее полуулыбка сменилась четверть-улыбкой и на том застыла.

— Что читаем?

Она повернула ко мне бумажную обложку. Стефан Цвейг.

— Ага, наконец-то приближаешься к концу алфавита. Кто там после него остается?

Почему я вдруг задергался? Зачастил, как двадцатилетний юнец. Цвейга, кстати, не читал.

— Я буду пасту, — сказала она.

Что ж, по крайней мере, не стала выкаблучиваться.

Пока я изучал меню, она снова углубилась в книгу. Наш столик находился над перекрестьем эскалаторов. Люди ехали вверх, люди ехали вниз; все что-то покупали.

— В метро мне вспомнился твой танец. У меня в комнате. В Бристоле.

Я думал, Вероника начнет меня поправлять или на что-нибудь да рассердится. Но она только сказала:

— Непонятно, с какой стати ты это вспомнил.

И с ее подтверждением ко мне начала возвращаться уверенность. На этот раз Вероника была одета более продуманно, а укладка в значительной мере скрывала седину. Непостижимым образом ей удавалось выглядеть, с моей точки зрения, лет на двадцать и на шестьдесят одновременно.

— Итак, — продолжил я, — расскажи, как тебе жилось в последние сорок лет?

Она покосилась на меня.

— Сначала ты.

Я изложил ей историю своей жизни. Точь-в-точь как рассказываю себе — эта версия выдержала проверку на прочность. Она спросила „про двух приятелей, с которыми мы однажды провели день“ — как будто имена вылетели у нее из головы. Я признался, что потерял связь с Колином и Алексом. Потом взялся описывать Маргарет, Сьюзи, себя в роли деда, а сам все пытался прогнать голос Маргарет, который нашептывал мне в ухо: „Как там Психичка?“ Рассказал о своей карьере, о выходе на пенсию, о нынешних занятиях и о зимних поездках: в этом году, например, планировал для разнообразия посетить заснеженный Санкт-Петербург… Я старался показать, что вполне удовлетворен, но не самодоволен. В середине моего рассказа о внуках она вдруг подняла взгляд, одним глотком допила кофе, положила на столик деньги и встала. Я тоже засобирался, но она сказала:

— Не торопись, допивай.

Твердо решив ничем ей не досаждать, я снова опустился на стул.

— Что ж, теперь твоя очередь, — сказал я. Имея в виду ее рассказ.

— Очередь куда? — спросила Вероника, но не успел я ответить, как ее и след простыл.

Да, я понял ее маневр. Она провела со мной битый час, не раскрыв ни единой подробности — а тем более тайны — о себе. На указательном пальце у нее было красное стеклянное кольцо, столь же загадочное, как и все остальное. Но я не возражал; меня даже грело такое чувство, как будто я пришел на первое свидание и не опозорился. Хотя на самом деле — ничего похожего. Когда после первого свидания с девушкой уезжаешь к себе домой на метро, тебя в дороге не преследуют забытые интимные подробности сорокалетней давности. Как нас тянуло друг к другу, какой невесомой пушинкой лежала она у меня на коленях, какое волнение охватывало нас при каждой встрече, как, несмотря на отсутствие „полной близости“, мы познали все ее составляющие: страсть, нежность, откровенность, доверие. И как я отчасти смирялся с тем, что у нас это было „не до конца“; проводив ее домой, неистово мастурбировал и безропотно делил узкую холостяцкую кровать только со своими фантазиями и быстро возвращавшейся эрекцией. Если я довольствовался меньшим, чем получали другие, то причиной тому, конечно, был страх: страх ее беременности, страх сказать или сделать что-нибудь не то, страх ошеломляющего единения, которое оказалось сильнее меня.

Следующая неделя прошла без потрясений. Я заменил леску в карнизе, отчистил от накипи чайник, залатал старые джинсы. Сьюзи не звонила. Маргарет, судя по всему, решила не объявляться, пока я не сделаю первый шаг. А чего она ожидала? Извинений, заискивания? Нет, мстительностью она не страдала; ей всегда было достаточно моей скорбной улыбки в знак преклонения перед ее несравненной мудростью. Но в этот раз дело могло обернуться иначе. Более того, оставалась вероятность, что Маргарет я не увижу довольно долго.

Отчасти меня тревожило смутное чувство неловкости. Вначале я не мог понять, откуда оно берется: ведь именно Маргарет сказала, что я теперь сам себе голова. Но потом у меня возникло одно старое воспоминание — еще из тех времен, когда мы только-только поженились. Кто-то из моих приятелей по работе устраивал вечеринку и пригласил меня; Маргарет идти отказалась. Я приударил за одной девушкой, и та не возражала. Ну, приударил — это не то слово, хотя до секса даже отдаленно не дошло; а протрезвев, я тут же отыграл назад. После того случая у меня осталось ощущение азарта, наполовину разбавленное ощущением вины. И сейчас, как я понял, со мной произошло то же самое. Не сразу удалось разложить это по полочкам. Наконец я себе заметил: все верно, ты чувствуешь вину перед своей бывшей, с которой развелся двадцать лет назад, и азарт по отношению к старой подруге, с которой не виделся сорок лет. Кто сказал, что в жизни не осталось сюрпризов?

Дергать Веронику я не собирался. Хотел, чтобы теперь она сама вышла на связь. Без устали проверял почту. Конечно, я не ждал особых излияний, но надеялся хотя бы на вежливые фразы о том, как приятно было встретиться по прошествии такого долгого срока.

Но видимо, ей было не особенно приятно. Или она куда-нибудь уехала. Или сервер у нее барахлил. Чей это был афоризм про неизбывную надежду человеческого сердца? Вам, наверное, доводилось читать, что пишут в газетах про так называемую позднюю любовь? Особенно если это старый хрен и старая вешалка из дома престарелых? Оба вдовые, улыбаются, сверкая вставными зубами, держатся за скрюченные ручки. А некоторые, как ни удивительно, при этом изъясняются на языке молодой любви. „Увидев ее (его), я сразу понял(-а), что мы созданы друг для друга“ — как-то так. Одна часть моего сознания всегда умилялась и готовилась аплодировать, а другая взирала на них с настороженностью и недоумением. Кому нужно это повторение пройденного? Не зря ведь говорят: обжегшись на молоке, дуешь на воду. Но теперь все во мне восставало против моего собственного… чего? Мещанства, скудоумия, страха перед разочарованием? К тому же — внушал я себе — у меня пока еще все зубы целы.