Веселые ребята - Ирина Муравьева

Сто раз была права Катя, двести раз. Ну что вот, например, сейчас? Почему он не удержался, когда появилась перед ним эта незнакомая, в белом своем городском костюмчике, расправила статные плечи, подняла бессовестные глаза? Как теперь с ней быть? Не прогонишь ведь с глаз долой, сам во всем виноват! А как задрожал, как повел-то к себе! Пригибаясь, голову собственную, виноватую, в подмышку пряча! Огородами, огородами! Через лопухи да подсолнухи! Как вошли в сени, оба красные, огненные, адским желанием своим распаленные, да как бросились друг к другу, да… Ох, Катя! Слава Богу, что хоть этого-то она не видела!

Новую тем временем звали Людмилой Анатольевной, она была замужем за кем-то ответственным, но с мужем давно не жила, хотя по заграницам вместе ездили, потому что за границу неженатых не пустят. И — правду сказала Людмила Анатольевна — все ей опостылело, а пуще всего муж. Бывает. Отпросилась она на все лето пожить где-нибудь подальше, в тишине и покое, пособирать ягоды. Сняла комнатку в деревеньке, неподалеку от отца Валентина, стала исправно посещать церковь, а так ничего особенного больше не делала, валялась на лоскутном хозяйском одеяле под подгнившей яблоней, читала журнал «Юность», где Аксенов с Гладилиным, апельсины из Марокко, геологи да коллеги с бочкотарами… Короче говоря, с утра пораньше ожидала Людмила Анатольевна любовного свидания, а там уж, как в песне поется, «была бы только ночка, да ночка потемне-е-ей!»

Второго июля отец Валентин справлял свой день рождения. Как всякий любящий пожить человек, он хотел, чтобы в этот день собирались к нему гости, для которых он сам варил, сам накрывал на стол, и гости всегда бывали одни и те же, местная интеллигенция — доктор с докторшей, фельдшер с фельдшерицей, ну и, конечно, любимая подруга Катюша. Иногда еще приезжал из Владимира чудесный музыкант Миша Ласточкин, играл собравшимся на скрипке. Катюша при этом зорко посматривала, как бы батюшка не хватанул лишнего, не опозорился бы перед людьми. Непростая у нее была жизнь с любовью к духовному лицу, но страсть не ослабевала, бороться с ней было бесполезно, только сын вот так внезапно подрос, что ужас охватывал Катерину Константиновну при одной только мысли о том, что умный ее мальчик рано или поздно до всего докопается.

Накануне Людмила Анатольевна сообщила отцу Валентину, что она тоже придет. И непременно что-нибудь приготовит. Например, сациви. У нее и грецкие орехи есть, и приправы. Все с собой из Москвы привезла, как чувствовала. Отец Валентин не посмел отказать, но весь поджался, как нашкодивший котенок. Катя не была у него с конца мая и, стало быть, про Людмилу Анатольевну, только в двадцатых числах июня появившуюся, знать ничего не знала, слышать не слышала. Приехала на автобусе. Отец Валентин так и задрожал весь, когда она дверь отворила. Блузка в горошек, светлые волосы опять остригла коротко. Постарела, конечно, побледнела, а все хороша. На шее бусы гранатовые. Он ее обнял. Катерина Константиновна подняла к нему лицо, поцеловала отца Валентина в подбородок и нахмурилась.

— Что ж ты, батюшка, выпил опять, гостей не дождался?

Она его всегда останавливала с выпивкой. Да он и сам понимал, что слабость у него к алкоголю. Особенно когда зима наваливается и снег идет с громыхающим ветром. Ничего нет страшнее русского ветра, ничего. Смерть им прикрывается. Это ведь она воет, шарит по дворам, слабую человеческую жизнь прошаривает. Отец Валентин смерти боялся. Как только ветры эти бешеные с серым льдом начинаются, так горло перехватывает, впору самому завыть громче соседской собаки, старой, с погасшими глазами суки, занесенной метелью в развалившейся будке. Она тоже, судя по всему, смерть среди снега чувствует, морду свою ослепшую ветрам подставляет. А воет-то ведь как покорно! Бери, мол, меня, вот я, поскорей бери, не мучай только!

Вечером второго июля похолодало вдруг так, что хоть печь топи. Отец Валентин с Катериной Константиновной накрыли на стол, всего наготовили. Он ее предупредил, в глаза не глядя, что еще одна гостья будет, новая прихожанка. Людмила Анатольевна пришла последней. В белом открытом платье с наброшенной на плечи чернобуркой. Фельдшер Николай Петрович как открыл рот, так и забыл закрыть. Черно-бурая извинилась за опоздание, поставила на стол блюдо с сациви, которого никто здесь и не пробовал. Села прямо напротив Катерины Константиновны, уставилась на отца Валентина страшными своими, с морского дна, глазищами. Начали гулять. Доктор рассказал парочку неприличных анекдотов, докторша смутилась. Катя сидела бледная, гранаты на шее полыхали, гостей не угощала, и такое у нее было лицо, что еще немного — поднимется и уйдет под дождь. Отец Валентин выпил от стыда за происходящее и захмелел. К мясу уже нагрянул Миша Ласточкин из Владимира, жадно наелся, достал свою скрипочку, заиграл вариации на тему. Людмила Анатольевна приоткрыла чудесные губы, выпила полный бокал розового вина, раскраснелась, сбросила чернобурку. Плечи открылись смуглые, круглые. Слева на шее три родинки. Отец Валентин сквозь хмель вспомнил, какие они на вкус. Сквозь набежавшие слезы посмотрел на свою Катерину. Ничего не разглядел, словно ее смыло.

«Ладно, — задрожало в нем сердце, — пусть так».

В полночь гости поднялись. Дождь бушевал за окнами, тьма египетская. Миша Ласточкин напросился ночевать к доктору. Людмила Анатольевна, пунцовая от выпитого, натянула на шею пышного зверя, прикрыла родинки мертвой лисьей мордочкой.

— Как же вы доберетесь? — спросил остолбеневший фельдшер.

— Как-нибудь, — звонко засмеялась она, не отрывая взгляда от пьяного отца Валентина, — мне тут два шага.

Раскрыла золотистый заграничный зонтик, наступила длинным каблуком в пузырящуюся лужу за порогом. Отец Валентин шумно сглотнул слюну. Ушли гости. Катерина Константиновна молча опустилась на диван. Отец Валентин пробормотал что-то и, свалившись на пол возле ее ног, поцеловал колено мокрыми пьяными губами. Она вскочила, будто ее ужалили, убежала на кухню.

— Брось, — попросил отец Валентин, — завтра приберем. Пойдем спать.

Катерина Константиновна обернулась к нему своими черными гранатами.

— Иди, — прошипела она и кивнула головой на бушующее окно. — Догоняй.

Отец Валентин сузил пьяные глаза.

— Идешь ты спать со мной или нет?

Катерина Константиновна отрицательно закачала бусами.

— Ну и ладно! — не помня себя, возопил он. Бросился под дождь на улицу. Постучался в кривую дверь. Старуха хозяйка давно спала. Людмила Анатольевна вышла к нему в прозрачной ночной сорочке, чернобурку свою мокрую намотала на руку. Зубы блестели так, словно она собиралась отца Валентина всего искусать.

— Пришел все-таки? — спросила она, и больше ни один из них не произнес ни слова.

Когда он, весь мокрый, с блестящей растрепанной бородой, с которой текла вода, вернулся домой, оказалось, что Катерина по-прежнему сидит на диване, только уже не в праздничной блузке, а в болоньевом плаще и косынке.

— Я завтра уеду с пятичасовым, — тихо, спокойно сказала она. — Ты где был?

Отец Валентин неопределенно помахал рукой.

— Погулять ходил. Хмель продуть.

— А, — спокойно сказала она. — А это откуда?

Сняла с простенка небольшое зеркальце, поднесла к нему. Весь воротник наполовину расстегнутой, несвежей рубахи был перепачкан помадой. Отец Валентин помедлил и наконец громоздко и неуклюже встал на колени.

— Не по чину, батюшка, — шепнула Катерина Константиновна, — священник перед любовницей на коленках стоит. Увидят — засмеют. Вставай.

— Не встану, — мучаясь, прохрипел он.

— Встанешь, — отмахнулась она. — Как миленький встанешь…

— Прости, — пробормотал он.

— Не прощу, — раздувая ноздри, сказала Катерина Константиновна, — что мне тебя прощать? Тебе не со мной разбираться надо, а с Ним, — и подняла вверх белую тонкую руку, — а я давно должна была с тобой попрощаться, нас с тобой ничего, кроме греха, не связывало.

Она содрогнулась всем телом и, стройненькая, упрямая, в мятой своей болонье, поднялась с дивана.

— Сиди, — отец Валентин заскрипел зубами. — Я тебе сейчас что покажу.

— Ой, не пугай, — усмехнулась Катерина Константиновна, — что ты мне покажешь, чего я не видела…

Пошатываясь, он встал с колен, снял с себя нательный крест на прочном кожаном ремешке, потертом от времени. Широко раскрыл заросший густыми каштановыми волосами рот, нащупал сбоку почерневший зуб, обмотал его ремешком. Крест повис над его мокрой, блеснувшей под лампой ключицей.

— Смотри, — приказал отец Валентин.

Защемил ремешок дверью и изо всей силы рванул ее на себя. Кровь хлынула на рубашку, вырванный с мясом зуб упал на пол. Отец Валентин зажал крест ладонями.

— Вот как нам расставаться, — сказал он Катерине Константиновне, ловя воздух своим свежеокровавленным ртом. — Видала?