Гражданство и гражданское общество - Владимир Малахов

Но гражданское общество как форма производства политической субъектности и как «исторический блок» (А. Грамши), в котором такая субъектность реализуется, не может быть «безграничным». Оно необходимо противостоит и форме воспроизводства политической бессубъектности («нормальному» политическому процессу, предполагающему непревращение «буржуа» в «граждан»), и своим противникам в виде альтернативных «исторических блоков». Равным образом, «политическая гражданственность» не может быть «универсальной». Она есть свобода, но в качестве свободы-как-действия (в отличие от моральной свободы как сознания свободы) она есть определенное социальное отношение к тем, чье всегда политически конкретное самоопределение это действие отрицает. Свобода-как-действие «делит и разделяет» и предполагает «асимметрию социальных состояний»[180]. Тем самым современная политическая гражданственность воспроизводит оппозицию свободы и несвободы, которая как таковая была присуща и ее античному визави. Ее новизна по сравнению с ним состоит не в мнимой (кантовско-стоической) «универсальности», а в свойственном ей эффекте денатурализации данной оппозиции. Эта оппозиция – уже не неизменная, «естественная» данность («естественного рабства» и «естественной свободы»). Она есть сугубо историческое явление, которое в качестве такового открыто новым «ревизиям», производимым новыми явлениями «политической гражданственности».

Нам осталось ответить на один вопрос, поставленный в начале книги (см. сноску 10), хотя он не является для нас центральным. В чем причины резкой активизации дискуссий о гражданстве, начавшейся в конце 80-х – начале 90-х годов прошлого века и продолжающейся до сих пор? Среди таких причин указывают на рост миграционных потоков, вызванный глобализацией капитализма, и интеграционные процессы – и то и другое заставляют переосмыслить саму концепцию «национального гражданства». В качестве важной причины называют кризис welfare state и, соответственно, необходимость иначе понять «социальное гражданство» (сточки зрения некоторых – по-новому защищать его). Другая группа причин видится в дисфункциях представительной демократии, отчасти вызванных тем, что называют упадком политических добродетелей или деградацией «социального капитала», полагаемых необходимыми для полноценного политического гражданства. Говорят и о росте преступности, о расширении явлений маргинализации, одной из причин чего, как считают, выступает угасание чувства социальной ответственности, а оно является важной составляющей гражданственности.

Все же не случайно, как думается, старт современных дискуссий о гражданстве пришелся на конец 80-х – начало 90-х годов прошлого столетия и совпал с крахом «реального социализма» в Центре и на Востоке Европы, а также с практическим исчезновением левой альтернативы капитализму и капиталистической демократии. Классическая маршалловская постановка вопроса о «войне» между гражданством и капитализмом, не будучи, конечно, репрезентацией такой альтернативы, была «навеяна» ее реальным или воображаемым присутствием. Закрыть тему о конфликте гражданства и капитализма есть способ справить тризну по левой альтернативе. Тематика гражданства как замена тематики критики капитализма – это тоже важная причина активизации дискурса о гражданстве (говоря точнее – либерально-демократического дискурса о нем).

Но есть своя причина для активизации дискурса о гражданстве и на его леворадикальной периферии. Подъем тематики «политического гражданства», осмысление гражданства как серии исторических практик сопротивлений власти и борьбы за освобождение и есть форма поиска новых способов критики капитализма в условиях его «триумфа», наступившего в конце 80-х – начале 90-х годов и идеологически не поколебленного даже глобальным кризисом 2008-2010 гг. Сможет ли развитие леворадикальных концепций гражданства внести вклад в формирование идеи новой левой альтернативы если не капитализму как таковому, то хотя бы его наиболее одиозным разновидностям, встречающимся и в центре, и на периферии мировой системы? Это важный в теоретическом и идеологическом планах вопрос, на который пока нет ответа.

Приложение

Томас Хемфри Маршалл

Гражданство и социальный класс[181]

Как в личном, так и в профессиональном плане мне было приятно получить приглашение выступить с этими лекциями[182]. Но если моим личным ответом было искреннее и стеснительное признание, что это честь, на которую я не имел права рассчитывать, то моя профессиональная реакция была совершенно нескромной. Как мне казалось, социология имела полное право претендовать на свою долю в ежегодном чествовании Альфреда Маршалла, и я счел очень любезным, что университет, в котором социология пока еще не стала постоянной обитательницей, готов поприветствовать ее как гостью. Возможно – и эта мысль приводит меня в смятение, – что в моем лице социология здесь проходит испытание. Если это так, я уверен, что могу положиться на вашу добросовестность и честность в оценках и готовность рассматривать любые достоинства, которые вы можете обнаружить в моих лекциях, как свидетельство научной значимости предмета, которым я занимаюсь. В то же время все, что покажется вам незначительным, банальным или необоснованным, будет отнесено на счет моих личных качеств, которые не присущи никому из моих коллег.

Я не буду защищать уместность моего предмета по отношению к данному случаю, утверждая, что Маршалл был социологом, поскольку, после того, как он отверг ранние привязанности к метафизике, этике и философии, он посвятил свою жизнь развитию экономики как независимой науки с собственными специальными методами исследования и анализа. Он сознательно избрал путь, явно отличный от того, которым шли Адам Смит и Джон Стюарт Милль. Расположение духа, с которым он сделал свой выбор, было отражено в инаугурационной лекции, представленной им здесь в Кембридже в 1885 г. Говоря об убеждениях Конта в существовании единой социальной науки, он сказал: «Нет сомнений, что если бы она существовала, экономическая наука с радостью нашла бы убежище под ее крылом. Но ее не существует, и ничто не говорит о ее становлении. Нет никакого смысла праздно ожидать ее, мы должны делать то, что мы можем, с теми силами, которыми мы сейчас располагаем»[183]. Таким образом, он защищал автономию и превосходство экономического метода, основанное на использовании власти денег. Они же «являются лучшим мерилом мотивов, с которым не может сравниться ничто иное»[184].

Как вы знаете, Маршалл был идеалистом, столь глубоким, что Кейнс сказал о нем, что он «слишком стремился делать добро»[185]. Чего мне хотелось бы меньше всего – утверждать на этом основании, что он был социологом. Правда, что некоторые социологи страдали от подобного недуга благожелательности, даже во вред своим интеллектуальным свершениям, но я не согласен, когда экономистов отличают от социологов, говоря, что первыми движет голова, а вторыми – сердце. Ведь каждый честный социолог, как и каждый честный экономист, знает, что выбор целей или идеалов лежит за пределами социальной науки, находясь в рамках социальной философии. Но идеализм обусловил страстное желание Маршалла поставить науку экономику на службу политике, используя ее (как разумно использовать любую науку) для обнаружения природы и содержания проблем, с которыми имеет дело политика, и для оценки сравнительной эффективности альтернативных средств, направленных на достижение заданных целей. И он осознавал, что даже в случае проблем, которые совершенно естественным образом будут рассматриваться как экономические, наука экономика будет неспособна в полной мере выполнить эти две задачи.

Дело в том, что эти задачи предполагают рассмотрение социальных сил, с которыми не справиться измерительной рулетке экономиста, как Алисе не удавалось нанести удар по мячу для крокета головой фламинго. Пожалуй, именно поэтому Маршалл порой испытывал совершенно необоснованное разочарование в своих достижениях и даже выражал сожаление, что предпочел экономику психологии – науке, которая, возможно, могла бы подвести его ближе к пульсации жизненных сил общества и обеспечить более глубокое понимание человеческих чаяний.

Было бы очень просто процитировать многочисленные фрагменты, в которых Маршалл обращался к ускользающим факторам, в важности которых он был глубоко убежден, но я склонен ограничить мое внимание одной из его работ, тема которой очень близка к той, которую я сам избрал для этих лекций. Это доклад «Будущее трудящихся классов», прочитанный им в кембриджском клубе реформ в 1873 г. и затем перепечатанный в мемориальном томе под редакцией профессора Пигу. Между этими двумя изданиями есть небольшие текстуальные отличия, которые, насколько я понимаю, следует приписать самому Маршаллу, сделавшему поправки уже после того, как первоначальная версия вышла в печати в виде брошюры[186]. Мне напомнил об этой работе мой коллега, профессор Фелпс Браун, использовавший ее в своей инаугурационной лекции[187]. Столь же хорошо она подходит и для моей сегодняшней задачи, поскольку в ней Маршалл, рассматривавший одну из граней проблемы социального равенства с позиций экономических издержек, непосредственно подошел к тем рубежам, за которыми лежит территория социологии, пересек их и совершил небольшой экскурс на противоположную сторону. Его действия можно охарактеризовать как вызов, брошенный социологии, чтобы она послала эмиссара, который встретил бы его на границе и присоединился к нему, чтобы вместе превратить ничейную землю в общее благо. Я достаточно самонадеян, чтобы как историк и социолог принять этот вызов и отправиться в путь к экономическим рубежам все той же общей темы – проблемы социального равенства.