Юмор серьезных писателей - Федор Достоевский

— Мне оторвали его за то, что я решилась высказать свои убеждения.

И она была совершенно права.

1882

И. А. ГОНЧАРОВ

Из цикла «Слуги старого века»

ВАЛЕНТИН

Ко мне явился, по рекомендации одного моего приятеля, человечек низенького роста, плешивый, лет пятидесяти, с проседью на редких волосах, оригинальной, даже смешной наружности.

У него был маленький, едва заметный, величины и цвета вишни нос, голубые без всякого оттенка глаза и яркий старческий румянец на щеках. Голубые, без примеси, глаза, по моему наблюдению, были почти несомненною печатью наивности, граничащей с глупостью, чаще просто глупости.

Он вошел, поклонился, кокетливо шаркнув ножкой, которую тотчас поднял немного, прижал к другой ноге и подал мне свой паспорт и рекомендательную записку от моего приятеля. После обычных объяснений о его обязанности у меня, уговора о жалованье я показал ему свою квартиру, его комнату, шкафы с платьями, комоды с бельем и прочие вещи и предложил ему поскорее вступить в должность.

К вечеру он водворился у меня, и на другой день все вошло в обычную колею. Он оказался очень учтивым, исправным, хорошо выдрессированным слугой. Красный нос и румяные щеки приводили меня в некоторое сомнение насчет его воздержания, но к счастию — это не подтвердилось.

Проходили недели, месяцы, на пьянство не было и намека. Он исполнял свою должность аккуратно, шмыгал мимо меня по комнатам, как воробей, ступая на одну ногу легче, нежели на другую, едва касаясь ею пола. Я думал, что она у него короче другой, но потом заметил, что он делал это, чтоб придать своей походке некоторую грацию. Вообще он был кокетлив; носил розовые и голубые шейные косынки, вышитые манишки с розовой подкладкой, цветные воротнички. В кармане он держал миниатюрное зеркальце с гребенкой, и я зачастую заставал, что он глядится в него и старается собрать жидкие космы волос с затылка и висков воедино. Проходя мимо зеркал в моих комнатах, он непременно поглядится в них и иногда улыбнется. Я исподтишка забавлялся этим невинным кокетством, но не давал ему этого заметить. Я даже поощрял его, отдавал ему свои почти совсем новые галстуки, перчатки, обещая отдавать и все свои отслужившие платья, что, впрочем, делал всегда и прежде.

Так мы привыкали все больше и больше друг к другу и наконец совсем привыкли. Он очень редко отлучался со двора, у него я почти никого не видал в гостях, впрочем, раза два-три, возвращаясь домой, замечал мельком каких-то невзрачных женщин, которые при мне исчезали. «Землячки», — говорил он, когда мне случалось встречать их.

Словом, я был очень доволен им и не раз благодарил своего приятеля за рекомендацию.

Но вот чего я никак не подозревал: что он был прикосновен к литературе. Проходя через его комнату в ванну, я видал у него не помню какие-то старые, полуразорванные книги, с остатками переплета или вовсе без переплета, иные в листках, пожелтевших от времени и употребления. Однажды я полюбопытствовал и протянул было руку, чтоб взять и посмотреть одну из книг. Но Валентин (так звали его) поспешил стать между ними и мной, по-видимому недовольный моим любопытством. Я не настаивал.

— Какие это у тебя там книги на полке? Вон и какие-то тетрадки? — спросил я. — Уж не сочиняешь ли ты?

— Куда мне! — сказал он, отвернувшись в сторону. — А книжки эти у меня от одного барина остались: старые, ненужные ему, он и отдал мне.

При этом он отодвинул их от меня подальше в угол, чтоб я не трогал их.

Я и забыл про это. Не бывая дома днем, я возвращался вечером, садился работать и часто просиживал часов до четырех и до пяти утра. Он уже спал, и я не знал, как он проводит день, с кем видится, какие «землячки» ходят к нему и какие книги он читает.

Все мало-помалу объяснилось случайно.

Бывали дни, когда у меня являлись сильные припадки деятельности. Тогда я обедал дома или напротив моей квартиры в клубе, спал после обеда, чтоб освежиться на ночную работу, и запирался почти на всю ночь. Я то садился за письменный стол, то ходил взад и вперед по своей небольшой зале и опять брался за перо.

В зале было слышно, при ночной тишине, что делалось в передней и за перегородкою в ней, рядом с помещением человека.

Однажды, прохаживаясь еще не поздно ночью, после вечернего чаю, я услыхал его голос. Он что-то говорил. Сначала я не обратил на это внимания, думал, что он рассуждает вслух, как есть у некоторых привычка, или молится. Но, ступая по ковру легче, я услышал мерное, плавное чтение, почти пение, как будто стихов. Я остановился у полуотворенной двери и вслушался.

И зри-мо ей в мину-ту ста-лоНезри-мое с давнишних пор… —

читал он нараспев, с амфазом, почти всхлипывая.

Я стал припоминать, чьи это стихи, и наконец припомнил, что это романс Жуковского, только забыл, какой начинается.

«Валентин читает стихи, знает Жуковского! Стало быть, и Пушкина и других! Да он развитой, образованный человек! Уж не инкогнито ли он?» — мелькнуло у меня в голове. И если б не эти бестенные голубые глаза, но этот красненький нос, не розовенькие галстучки и грациозные шажки с поджимаемой ножкой, и я остановился бы на своем предположении.

Я осторожно вышел в переднюю, неслышно отворил к нему дверь и остановился. Он сидел задом к двери и за звуками своего голоса не слыхал моего прихода.

Душе шепну-у-л приве-ет бываа-лый,Душе блеснуу-л знакомый вз-о-о-р… —

заливался он все нараспев.

И опять:

И зри-и-мо ей в мину-ту ста-а-лоНезри-и-мое с давнишних пор…

Он растягивал слова и ударял голосом на некоторых. Я сделал шаг к нему, он вскочил, сконфузился, Проворно снял очки и хотел закинуть книгу на полку. Но я удержал его и взял книгу. Это был небольшой том стихотворений Жуковского, с оторванными листами начала и конца.

— Что ты читал сейчас? — спросил я.

— Да вот это самое. — Он указал на книгу: — Сочинение господина Жуковского.

— Тебе нравится? — спросил я.

— А как же-с: кому такое не понравится!

— Почитай, пожалуйста, последнее, вот что ты сейчас читал, — попросил я.

— Зачем вам: чтоб смеяться!..

— Нет, как можно! Напротив, я очень доволен, что ты занимаешься, читаешь, не так, как другие…

Он заметно смягчился: ему понравилось и польстило мое замечание. Он взял книгу и надел очки. Они еле держались на его крошечном носу. Он был невыразимо смешон — и мне немалого труда стоило удержаться от смеха.

— Это самое или сначала прикажете? — спросил он.

— Пожалуй, сначала.

И он начал:

Мину-вших дне-й очароваа-нье,Зачем (тут он взял высокую ноту, почти вскрикнул)опя-ть вос-кре-сло ты?Кто (опять ударение голосом) пробудил воспо-ми-на-ньеИ замолча-вшие мечты!Душе шепнул (тоненьким, нежным голоском запел он)приве-т быва-лый,Душе блесну-л знако-мый взо-рИ зри-и-мо ей в мину-ту сталоНсзри-мое с давни-шних пор.

Последние слова он с умиленьем как будто допел и кончил почти плачем; голубые глаза увлажнились; губы сладко улыбались.

Он поглядел па меня, что я? Я чувствовал, что мне лицо прожигал смех, но я старался не улыбнуться.

— Ты все понимаешь? — спросил я, любопытствуя узнать, как он объясняет себе отвлеченные выражения Жуковского.

— А вы понимаете? — вдруг скороговоркой спросил он. Он живо снял очки, положил книгу и пристально посмотрел на меня.

— Как же: конечно, понимаю! — ответил я, озадаченный его вопросом.

Он недоверчиво усмехнулся.

— Вы и это тоже понимаете? — насмешливо спросил он, взял книгу, надел очки и, порывшись в листах, начал читать:

Земли жил-е-е-ц безвы-ы-ходный — страд-анье,Ему судьбы на ча-сть нас обрекли;Здесь ра-дости не наше облада-нье…

Я за него продолжал наизусть:

Пролетные пленители землиЛишь по пути заносят нам преданьеО благах, нам обещанных вдали.

— Верно! — сказал он, следя по книге за мной. — Что ж, вы и это понимаете? — насмешливо повторил он.

— Да, разумеется. Что ж тут непонятного?

— А вот извольте-ка сказать, что это за «жилец» такой «безвыходный» и что это за «часть» такая тут попала, да еще какое слово «обрекли ему»: кому «ему»? А тут вдруг «радости» пошли, да «обладанье» какое-то! Вы так все это и понимаете? Полноте, сударь!

— А ты разве этого не понимаешь? — спросил я озадаченный. — Зачем же ты читаешь?

Он оторопел на минуту и замялся.

— Если все понимать — так и читать не нужно: что тут занятного! — отозвался он. — Иные слова понимаешь, — и то слава богу! Вон тут написано «радости», «страданье» — это понятно. А вот какие-то «пролетные пленители» еще «на часть нас обрекли»— поди-ка пойми кто!