Струны памяти - Ким Николаевич Балков

стайке почистил?.. — спрашивает мать.

— Нет, — говорю. — Надоело… Каждый день одно и то же…

Отец заходит на кухню, глубоко, с удовольствием втягивает в себя теплый хлебный дух.

— Вон у Кондаковых ни коров, ни овец, — продолжаю. — И ничего, живут, не помирают с голоду.

Отец прищуривает и без того маленькие глаза, смеется:

— Слышь, мать, о чем сын хлопочет? Может, нам тоже не держать скотину? Кондаковы-то не держат…

— Нашли на кого равняться, — с обидою — шуток она не понимает — говорит мать, поднимаясь со стула, — у Кондаковых отец на овощной базе работает, а мать завскладом…

Я выхожу из дому, сажусь на крыльцо. Скоро подле меня оказывается отец, он небольшого роста, сутуловат. Ему нет сорока, но он уже седой. Со слов отца знаю: волосы у него начали белеть в сорок пятом, когда он, раненый, попал в плен… Конвоир у них там был, в лагере… Рыжая сволочь! Измывался над людьми… Однажды ударил отца прикладом. Не стерпел отец, налетел на конвоира серым коршуном, схватил за горло, душить начал… Едва оторвали, потом в близлежащий лесок повели на распыл. Но там наши десантники… выручили, не дали пропасть.

Отец присаживается рядом со мной, вытаскивает из кармана пиджака кисет с листовым, остро пахнущим табаком, сворачивает «козью ножку»… Но закурить не успевает.

— Дед Пронька тоже не любит крестьянствовать, — выпаливаю я, еще не остыв от разговора на кухне.

Горящая спичка в руке отца вздрагивает, тусклый огонек бежит вниз, лижет искалеченные разрывной пулей пальцы…

— А ты откуда знаешь, что дед Пронька не любит… гм… крестьянствовать?

Мне не хочется говорить, хотя могу порассказать многое, когда отец на упреки матери: мол, курице, и той боится отрубить голову, всякий раз бегай по соседям, проси… — с достоинством отвечал, что он не один такой на земле, вон даже дед Пронька, человек старой закалки, всю жизнь, считай, прожил, не прикасаясь к плугу, а детей на ноги поставил…

Отец ждет, но я молчу. В конце концов он уходит, смяв в ладони «козью ножку».

Я тоже подымаюсь с крыльца, не торопясь чищу в стайке. Отвожу на тачке коровьи лепехи в огород. А когда возвращаюсь, вижу около стайки соседского пацана Баирку. Он темноголов, с типичным для бурята скуластым лицом, в поношенной офицерской фуражке, которая спадает, ему на глаза, в стоптанных ичигах. Баирка из многодетной семьи, а кормилица — одна мать, и потому, случается, я приношу ему из дому то леденцов в горсти, то ломоток хлеба. Баирка ни от чего не отказывается, он во всякую пору голоден.

— Нескладно получается, — с недоумением говорит Баирка, когда я подхожу к нему. — Отец объявился, письмо прислал, жив, пишет, здоров, пишет, чего и вам желаю… А еще грозится приехать насовсем.

— Ну да!.. — восклицаю я. Баиркиного отца я помню: толстогубый, в плечах — косая сажень, пришел с войны, месяц гулял напропалую, а когда деньги кончились, сделался скучным, стал придираться к жене: мол, нету у меня желания с тобой жить, у меня на фронте каких только женщин не было, не тебе чета!.. А потом наскоро попрощался с семьей, уехал. Жена не стала удерживать: катись, «кормилец»!..

Осталась Баирке от отца офицерская фуражка да присказка, которая и теперь не сходит с его уст: «Я не отступлю от своих правов!..» Бывает, учительница вызовет Баирку к доске, а он не готов к уроку… Ну и поставит ему двойку. Баирка начинает спорить, вот тогда и скажет: «Я не отступлю от своих правов!..»

Баирка постарше меня, но учится в одном со мной классе. Два года он пропустил по случаю войны: обуток не было, чтоб зимой выйти из дому.

— А у меня тоже новость, — помедлив, говорю я. — Дед Пронька приезжает.

Баирка не слышит, он привычно задумчив. И лишь когда я снова говорю, что приезжает дед Пронька, он спрашивает:

— Кто такой?..

— Материн отец. На севере всю жизнь проработал, золото добывал. С цыганами водил дружбу…

— С цыганами?.. — Баирка оживляется, глаза светятся. — Уважаю цыган. Самостоятельный народ…

Знаю, что уважает. Еще бы!.. Захотел — и сорвался с места, и никто тебе ее указ… Как раз об этом и мечтает Баирка; со слов отца, который грозится приехать насовсем, он знает, что есть на земле дивные города и селенья… Куда до них нашей деревне, где под старыми линялыми крышами живут русские и буряты.

Не однажды Баирка готов был сорваться с места, но в последний момент его удерживала жалость к матери, а еще разумение, что одному нелегко бродить по свету. «Вот если б припариться к цыганам…» Но цыгане в последние два года не заезжают в нашу деревню. Видать, есть края посытнее…

— Мать сказывала, — говорю я, радуясь тому, что Баирка столь заинтересованно принял мое сообщение о приезде деда Проньки, — приходит к деду Проньке цыганский старшинка и предлагает «пощипать» деревенских мужиков. Заелись, мол!.. Дед Пронька сразу же согласился. Уже тогда он таил думку, чтоб каждому на земле — поровну… чтоб без купцов и богатеев… Ну, выбрали, значит, мужиков побогаче. «Пощипали». После этого дед Пронька вынужден был уехать из деревни. Догадались богатеи, что это он был с цыганами-то…

— Молодец дед Пронька! — восклицает Баирка.

— И здоровущий, чертяка, — говорю я. — У них, Карнауховских-то, все в родове здоровущие…

— И ты?.. — спрашивает Баирка и смеется.

— А что?.. — с обидою говорю я. — Давай попробуем, кто кого?..

— Уже пробовали. Хватит…

Было дело, пробовали… Не поделили чего-то, схватились за грудки. Недолго я продержался на ногах, упал… Баирка — на меня… лежит сверху, хохочет, зараза: «Еще хошь?..» Я молчу. И тут вдруг моя старшая сестра (откуда ее черт принес?) налетает на Баирку, стаскивает с меня. И пошло, и поехало… Визгу — на всю деревню. До сих пор, как вспомню, становится стыдно.

И теперь — стыдно… Баирка понимает, что у меня на душе, меняет пластинку, и так ловко это делает, что я тут же забываю обо всем, а думаю лишь о деде Проньке.

…Встаю чуть свет, выхожу во двор. Мать бренчит подойником. Увидев меня, спрашивает:

— Чего так рано?..

— Лучше пораньше выйти. Вдруг поезд выбился из расписания?

— Твоя правда, — соглашается мать, убирая ведро из-под коровы. — А деда Проньку ни с кем не спутаешь? Да нет, поди… На станции выходит народу раз-два и обчелся…

Иду к соседней избе, серой, без сеней, толкаю плечом дверь. Дверь, скрипнув, подается легко. На полу, укрытые шубой, спят ребятишки. Отыскиваю среди них Баирку, он с краю, старшой… Расталкиваю. Баирка вскакивает, одурело глядит на меня.

— На станцию-то, — говорю. — Забыл?..

Баирка быстро одевается.

От деревни