Такая долгая полярная ночь. - Мстислав Толмачев

Наконец наше плавание по Колыме закончилось. Мы прибыли в Зырянку. Это район Верхнеколымска на правом берегу Колымы. Сфера Колымского речного управления Дальстроя МВД (КРУДС). Центральный лагерь в Зырянке, там же и все управление лагерей по реке Колыме, все начальство во главе с начальником КРУДС Ткаченко. Начальником Управления лагерями был Никаноров. После основательной санобработки мы вошли на территорию лагеря. Меня поразила чистота лагеря и порядок в бараках. Еще больше я был удивлен питанием заключенных. Нас сразу зачислили на получение питания по «горной категории». Это 900 г. хлеба в день и трехкратное питание. Хлеб выдавался по 300 г. в каждый прием пищи. Умный, очень толковый и достаточно гуманный (по тем обстоятельствам) начальник лагеря Чудинов прекрасно понимал, что привезли заключенных на Север для того, чтобы они работали, так как уничтожить их можно было на месте, не затрачиваясь на перевозку. А раз привезли так далеко, то надо, чтобы люди работали. А чтобы работали, их надо кормить для поддержания их сил. Так, надо думать, рассуждал Чудинов. Дополнительно к лагерному «наркомовскому» пайку Чудинов организовал доставку на лагерную кухню колымских налимов. Это рыба 1,5-2 м длиной, и она шла на питание заключенных в качестве добавки. «Боже, — думал я, — если бы так питались мои близкие там в Горьком (Нижнем Новгороде) ». Поварами работали не блатные, не урки, а бывшие командиры Красной Армии Стрелков и Заборонок, вероятно, посаженные по делам, когда уничтожали весь генералитет нашей армии во главе с Тухачевским. В лагере я увидел и воровского «пахана» Сашку Питерского, он же Александр Лаптухин. Того самого, который во время ночных обысков курил трубку, невозмутимо поглядывая на охранников, а около него «шестерки» берегли две матрацные наволочки, до верху набитые вещами. Это было в Находке, но похоже, что и здесь, в Зырянском лагере, он чувствовал себя неплохо. Вор в законе, авторитет, который если будет работать, то не прикладая рук, а процент ему запишут хороший. Охрана, правда, не нянчилась уголовниками. Сажали в изолятор, строптивых били, часто совершали налеты в бараки с обысков. Хорошо была поставлена осведомительная службе, т.е. достаточно было стукачей, тех, кто в «оркестре» состоял, где дуют и стучат. Стучат «куму», т.е. оперативному работнику, оперу.

Глава 35

«Переноси с достоинством то, что изменить не можешь.»

Сенека

Я, учитывая опыт тех, кто пострадал от «патриотов»-информаторов, замкнулся в себе и стал более молчалив, чем словоохотлив. За время отбывания срока в Зырянском лагере мне пришлось работать на разных работах. Работал в бригаде, готовившей посадочную площадку для военных и транспортных самолетов, перегонявшихся из Америки к нам, на Запад в районы боевых действий. Наверное, все эти поставки, как военные, так и продовольственные, были по так называемому Ленд-лизу. Но нам в то время заключенным, лишенным какой-либо информации, это не было известно.

Работал я и в порту Зырянки грузчиком или, как принято говорить, докером. Мне постепенно стал ясен сталинский метод уничтожения людей, попавших в мясорубку советской законности. В лагере вроде бы и не было доходяг, каких было много в лагерях рудников им. Чапаева и им. Лазо. Но были истощенные и больные пеллагрой и алиментарной дистрофией. Это были из контингента тех этапов, что шли в Зырянку с приисков и рудников. Естественно, что тех, кто все же мог хоть как-то работать, использовали на подсобных работах.

Я довольно быстро физически «пришел в себя». И это для меня было загадкой. Возможно, способность организма моего к относительному восстановлению объясняется тем, что я никогда не отравлял себя алкоголем и никотином. Да и питание в Зырянке намного отличалось от того, какое было в шахтерских лагерях, где администрация не следила за расходом продуктов, где все было поставлено на произвол блатных. Где процветали такие, как Кнехт, Игнашкин, разное ворье. Обыкновенным работягам от отпущенных для питания продуктов доставались крохи, а на разводе — приклад винтовки в спину или дубинка обслуги (из воров) по спине, конечно, доходягам. Здесь же, в Зырянском лагере, если ты держал себя спокойно, уверенно, не нарушал лагерного порядка, не дерзил охранникам, то шансов получить на разводе пинок или укус овчарки было меньше.

Со мной в бригаде, разгружавшей морские баржи с продуктами, работал молодой вор. Фамилию его я забыл, все и я тоже звали его Ленчик. Он почему-то уважительно относился ко мне. То ли потому что я был старше его, то ли моя статья 58-8 — политическое убийство, террор, внушала ему уважение. Ведь это не карманная кража! В условиях заключения, когда злая сила обрекла тебя на гибель, отняв у тебя молодость, здоровье и дорогих твоему сердцу близких, ты имеешь возможность пересмотреть многие внушенные тебе ранее этические нормы. Когда ты заключенный, посаженный в колымский лагерь ни за что, почти уверен, что живым не вернешься к матери, переоцениваешь догму о неприкосновенности социалистической собственности и сознательно, работая докером, берешь себе что-либо из продуктов питания, которые таскаешь в склад на своих плечах, то твоя человеческая совесть оправдывает твой поступок. У тебя власть отнимает жизнь, а ты отнимаешь у власти эту возможность и стремишься продлить свою жизнь.

Вряд ли так рассуждали воры, мои однобригадники. Они просто брали и ели все, что можно было тайком от часового и дежурного по производству охранника, съесть. Наиболее умные ели на работе, а не несли взятое в лагерь. Бригады, работавшие по разгрузке и штабелеванию продуктов в порту Зырянки, при возвращении после работы в лагерь тщательно обыскивались охраной. У тех, кто нес в зону какие-либо продукты, все отбиралось, нередко такого «несуна» били и обязательно сажали в изолятор. Изъятые продукты, естественно, были трофеем охраны.

Я постиг одну истину: содержимое моего желудка не поддается обыску, а карманы моего бушлата и вся одежда, подвергнутые тщательному осмотру, всегда были пусты. Так текла моя докерская жизнь. Бывало так, что шкипер морской баржи, которую мы разгружали, просил нашего бригадира, чтобы парни из бригады не портили груз, не разбивали много ящиков с продуктами, а брали на бригаду один ящик и ели потихоньку консервы, не унося их на территорию складов или в лагерь. Нередко шкипер предоставлял в распоряжение бригады камбуз баржи. Тогда бригадир оставлял в камбузе двух парней кулинарить, а остальные лихо работали, разгружая баржу. Шкипер был доволен скоростью разгрузки, а бригада выделяла по два-три человека для обеда в камбуз. Остальные работали, бригадир, конечно, толковый бригадир, внимательно следил за процессом насыщения бригады и за не прекращающейся ни на минуту разгрузкой баржи. Однажды, когда мы разгружали ящики с консервами, бригадир спросил меня: «Толмачев, можешь ли ты уронить ящик на палубу, чтобы он сразу раскололся?» «Сделаю», — ответил я.

Выхожу из трюма с плоским ящиком на плечах. В нем консервы — сардины. «Спотыкаюсь» на палубе, и ящик падает с моих плеч углом на железную палубу. Треск, из расколотого ящика сыпятся банки, плоские с надписью «Сардины». Бригада быстро расхватывает банки. Издали шкипер смотрит на это и говорит бригадиру, чтобы разбитый ящик не выбрасывали: нужен для списания.

Муку штабелюем на высокие очень прочные подмостки. Часть бригады на штабелевке, часть разгружает баржу, и мешки с мукой нам подвозит грузовик с газгольдером, который топится деревянными чурками. Цилиндр газгольдера очень горячий. Один из бригады в разрезанном мешке с мукой, добавив туда воды, месит тесто. Лепешки наклеиваются на цилиндр газгольдера. Автомобиль, вернувшись с берега от баржи, нагруженный мешками муки, снабжает нас испекшимися лепешками. Видит ли это часовой, стоящий на верхушке штабеля мешков с мукой? Наверное нет.

Сегодня лепешки делает Ленчик. Я затаскиваю из кузова автомобиля мешок для штабелевания и слышу ругань и мальчишеский голос Ленчика. Его бьет какой-то парень, не слишком юный на вид. Подхожу и спрашиваю, за что он ударил парнишку. Тот с руганью обещает и меня избить, он замахивается. Бросаюсь к нему вплотную и правой рукой с силой стискиваю ему горло. Он хрипит, выпучив глаза. Я прижимаюсь к нему, и он не может размахнуться руками. Я твердо заявляю ему, что он забыл закон воров: он вор и бить вора без веских причин не имеет права. Я его отпускаю, и мне становится смешно: я — «контрик» преподаю воровскую мораль!

Его фамилия Погосов, и он, конечно, не бандит, не из крупных «авторитетных» воров. За него никто не заступился, так как понимают, что прав я, а Ленчик — пострадавший от дурного настроения физически более сильного. Погосов угрожает меня убить, на что я отвечаю, что жизнью не дорожу, но с удовольствием прикончу при случае его. Ребята смеются, и инцидент исчерпан. Ленчик с собачьей преданностью привязался ко мне. Несчастный парнишка! Познакомился я в лагере (живем в одном бараке) с Иваном Никишихиным. Статья бандитская — 59-3. Он в прошлом шофер. О его деле я слышал еще, когда был студентом на последнем курсе института. Тогда общественность требовала ему расстрела. Суть дела: легковая машина, которой управлял Никишихин врезалась на большой скорости во взвод красноармейцев, шагавших по шоссе. Никишихин мне откровенно сказал, что он и его друг с девушкой перед этой роковой поездкой «погуляли», то есть друзья выпили и поехали покататься. Никишихин был шофером на служебной легковой машине. Друг, не имеющий прав на вождение, попросил «порулить». Иван передал ему руль, и все произошло, когда за рулем был друг, а не Иван. Кто-то из красноармейцев погиб, несколько было изувечено. Иван все взял на себя, так как прекрасно понимал, что не имел права передавать руль автомобиля. Расстрел ему заменили десятью годами. Он был старше меня, держался спокойно, я бы сказал солидно. То ли пережитое наложило отпечаток на психику, то ли статья страшная обязывала держаться замкнуто и с достоинством.