Преследователь - Гюнтер Вейзенборн

— Довольно, — прервал его судья. — Государственная измена налицо. Кто из подсудимых причастен к изготовлению этих листовок? Обдумайте свой ответ. Так кто же?

Пауль поднял голову, посмотрел на знамя со свастикой, висевшее над судейским креслом, и выговорил шепотом, который, однако, был явственно слышен в пустом зале:

— Все.

— Все… — повторил судья и прикрыл глаза серой пленкой. — Хорошо. Можете идти, — благосклонно добавил он.

Все. Это означало смертную казнь для всех. Я сам это слышал, господин адвокат, смертную казнь, господин прокурор!

После этого в зал суда ввели Вальтера. У него было худое, бескровное, больничное лицо. Коротко остриженные полосы золотились. Я знал, что у него две огнестрельные раны. Он ковылял, опираясь на палку. Пауль остановился. И даже вежливо пропустил его. Я увидел, как он посторонился, и понял, что тут дело не в одной только вежливости. Вальтер не ускорил шаг и прошел мимо Пауля, как мимо тумбы. Тогда Пауль отвернулся и вышел, пошатываясь, как больной. А Вальтер, опираясь на палку, дотащился до судейского стола. Там он сделал над собой усилие и выпрямился. Казалось, он стоит совсем один в обширном зале суда, в который сквозь готические окна падает оранжевый вечерний свет. Но в зале затерялось еще около десятка человек — судьи в красных мантиях, стража, подсудимые и за столом, неподалеку от двери, гестаповский комиссар, закулисный режиссер этого спектакля.

Председательствующий некоторое время перелистывал заключение следственных органов. Стояла мертвая тишина. Затем он перегнулся через стол.

— Подсудимый Хайнике. У нас здесь записано ваше признание. Я приказал еще раз ввести вас и еще раз повторяю свой вопрос. Он имеет решающее значение для приговора. В период следствия вы упорно утаивали имена. Считаю долгом подчеркнуть, что чистосердечное признание пойдет вам только на пользу… Итак, кто, кроме вас, участвовал в заговоре?

Мутные глаза попугая смотрели на подсудимого, как на верную добычу — со скукой и равнодушием.

В зале опять некоторое время стояла мертвая тишина. Потом послышался негромкий голос Вальтера:

— Я все делал один. — И он повторил: — Совсем один.

Председательствующий резко повернулся и пошептался с другими судьями. Огненный солнечный блик внезапно упал на тяжелые складки его мантии. Затем он опять перегнулся через стол и сказал корректным тоном, почти не повышая голоса:

— Даю вам последнюю возможность: обдумайте хорошенько свой ответ. Ева Ланг — кстати, она ведь не арийка — печатала листовки? Да или нет?

Ответ прозвучал немедленно и очень четко:

— Она даже не знала о них.

Тут справа заорал обвинитель. На носу у него были очки, а остроконечный, типичный для нацистских оборотней, лысый череп побагровел от бешенства. Из всех выкриков я запомнил только один:

— Это низкая ложь! Наберитесь мужества и скажите правду! Вы ничтожество и трус — вот вы кто!

Вальтер повернулся в ту сторону, где красовался облаченный в пурпур обвинитель, долго смотрел на него и спокойно сказал:

— Я не был и не буду гестаповским прихвостнем.

За этим последовали смертные приговоры Еве, Вальтеру, Мюке, Пелле и мне.

Меня перевели в другую тюрьму, где я мерз круглые сутки. Самый страшный враг заключенного не голод, а холод. Я мерз целые месяцы, днем и ночью.

Но пока я дожидался своей участи, бомбежки в воздухе становились все сокрушительнее. Каждая ночь превращалась в кромешный ад. Последнее время бомбежки бывали и днем. Весь город после непрерывных налетов пылал. Чердаки проваливались в подвалы. Целые городские районы превращались в сплошные руины. Огонь пожирал жилые дома, церкви, дворцы и судебные учреждения. Однажды я узнал через кальфактора, что сгорели многие судебные дела. Я стал взволнованно допытываться, не попало ли и дело «Серебряной шестерки» в их число. Он обещал навести справки. Дежурный младший надзиратель время от времени наведывается в суд по делам. Он потихоньку помогает чем moжет, и готов осторожно порасспросить кое-кого из служащих при суде. Уже через несколько дней мне сообщили, что наши дела погибли вместе с приговорами. Я вздохнул свободнее. Что теперь с нами будет?

Кальфактор сказал мне, что в верхах царит полная неразбериха. Пожалуй, у меня есть надежда на спасение. Моим спасением оказался концлагерь. Относительно Вальтера, вероятно, сохранилась пометка, где был указан вынесенный ему приговор. Или же один из оставшихся в живых судей о нас забыл, а его запомнил — конечно, из-за его смелых ответов. А, может быть, его казнили и до того, как сгорели дела. Так или иначе сохранился следующий потрясающий документ. Мне показали его впоследствии родители Вальтера. Это счет судебных издержек, который я помню наизусть:

«…По делу Вальтера Хайнике, токаря по металлу, сына мастера Отто Хайнике, род. 11/XI—22 в Берлине, осужденного за государственную измену:

Налог на смертный приговор — рейхсмарок: 300

Почтовые сборы, согл. § 72 военного судебного уложения: 2.70

Сбор для оплаты адвоката: 81.60

Расходы, согл. § 72 В. С. У., по содержанию в предварительном заключении с 24/XII—43 по 28/III—44, итого 96 дней по 1,50: 144

Расходы по содержанию в тюрьме с 29/III—44 по 8/V—44, итого 40 дней по 1,50: 60

Расходы по приведению приговора в исполнение:

а) исполнение приговора: 158,18

Почтовые расходы по пересылке счета судебных издержек: 0,12

Всего к уплате: 746,60

А в приписке родителям был указан срок уплаты: не позднее двух недель.

Чего ж вам еще, господин адвокат! Правда, в документе не проставлено имя Пауля Риделя…

Нет, мне не требуется других документов — я исполнитель, который не нуждается в документальных данных и не взымает налога за смертный приговор. На расходах по содержанию в тюрьме я тоже сэкономил. Я преследователь.

Конечно, вы поступаете так, как должны поступать, господин прокурор, но и я тоже, я тоже.

8

три часа СОРОК минут

Хоть бы он наконец приехал! Моя машина весит тонну. Она подхватит его и швырнет вверх. Он полетит на мой радиатор и будет за него цепляться. На какой-то миг взгляд его упрется в ветровое стекло, и за ним внезапно возникнет воплощение беспощадной кары. С воплем отпрянет он прочь. И скатится на землю. Последнее, что я увижу, будут его растопыренные, хватающие воздух пальцы, а затем чудовище в тонну весом раздавит его.

Машина подпрыгнет раз, другой, и на темной улице останется неподвижный кровавый комок в обрывках одежды, отвратительный бесформенный клубок с вывернутыми конечностями, покрытый блестящими красными пятнами, которые постепенно смоет мелкий дождик. Мне бы хотелось, чтобы дождь хлестал осколками гранат и расколотил этот комок, стер в порошок, уничтожил его, как были уничтожены те. другие.

А я уеду. Несчастный случай, да-с. Шофер скрылся? Все предусмотрено. Я уплачу штраф, я сяду в тюрьму. Только одного я не сделаю. Не скажу полиции, что убийство совершил с умыслом. Не доставлю прокурору удовольствия завести новое дело. Не хочу, чтобы он заявил, глубокомысленно кивая головой: за всяким преступлением следует наказание. Неправда. Ненаказанных преступлений все равно что песчинок на берегу моря. Но вы закрываете глаза на преступления, потому что преступники столько времени командовали вами. Вы не сводите концы с концами. По-вашему, виновными часто оказываются казненные. А вы, господин прокурор, не потому ли вы отклонили жалобу на шпика Риделя, что были прокурором уже и тогда, что в своих приговорах вы утверждали несправедливость, которая тогда называлась правом? Ну как? Был такой грех, да? Приходилось поневоле, верно? И вы с жаром ратовали за несправедливость? Случалось, что да? Но, разумеется, скрепя сердце? А сейчас вы не видите юридических оснований, увы, увы? Вы не заметили, что пожатие плечами стало основной акцией правосудия? Свидетелей нет? Но ведь обходились же вы без свидетелей, довольствуясь одними приказами?

Нет, милостивый государь! К вам я не приду с повинной. Раз вы отказываетесь начать правое дело в защиту жертв, так не удастся вам и завести дело против меня, против мстителя. Я уклоняюсь от вашего правосудия. Я его не признаю. У меня свое правосудие, оно защищает тех безвинно умерщвленных, испустивших дух под пытками в подвалах, тех, погибших в жестоких муках, для которых нет ни справедливости, ни свидетелей, ни судебной защиты.

Сегодня ночью Пауль Ридель будет прикончен, как дикий зверь в лесной чаще. Охотник тут, наготове.

Неподалеку остановилось такси. Это он. Меня слепят фары. Слышен смех. Их двое — он и она.

Черт возьми! Если он не один, все пропало. Но он ли это? Они приближаются. Такси разворачивается и проезжает мимо. И парочка не спеша проходит мимо. Она раскрывает зонт. Они удаляются, до меня долетает их болтовня: