Машина и винтики. История формирования советского человека - Михаил Геллер

Почти неограниченные возможности страха как стимула, диктующего поведение людей, были известны человечеству задолго до рождения вождя Октябрьской революции. Профессор Делюмо определяет страх (индивидуальный), как эмоцию-шок, предваренную часто неожиданностью, вызванную осознанием присутствующей и давящей опасности, которая, как мы думаем, угрожает нашей сохранности. Гюстав Лебон открыл, что страх толпы, поведение толпы, значительно увеличивает, осложняет и трансформирует потерявшее меру поведение индивида.

Проф. Делюмо приводит множество примеров «страха на Западе», открывая первую главу своей книги словами: «В Европе начала нашего времени, страх, закамуфлированный или открыто проявляемый, присутствует всюду». То же самое можно сказать о других регионах земного шара. Всюду в определенные периоды их истории были эпохи интенсивного страха, ослабления страха. В Европе известны периоды страха, порожденного «демонами», достигшего пароксизма в пятнадцатом веке, страха перед чумой, которая на протяжении 400 лет периодически навещала континент.

После Октябрьского переворота — возможно впервые в истории в таких масштабах — страх сознательно организуется. Элементы организации имелись в фальшивых тревогах, призывах к оружию, которые вызвали во Франции в 1789 г. «Большой страх» перед «заговором аристократов», угрожающих вместе с бандитами и иностранными державами революционному народу. Это был первый «революционный страх». Большевики приступают к организации страха как инструмента, защищающего революцию, но также как средства обработки сознания людей.

ВЧК, первое воплощение политической полиции нового типа, было создано по инициативе Ленина для борьбы с врагами, для воспитания страхом. Первый заместитель председателя ВЧК и ее первый историк Лацис объяснял: «Мы должны были создать Чрезвычайную Комиссию потому, что у Советской власти не было аппарата духовного перевоспитания». 21 ноября 1917 г. Ленин объявляет: Мы хотим организовать насилие во имя интересов рабочих. 7 декабря 1917 г. Феликс Дзержинский, извещая о рождении ВЧК, предупреждает: «Не думайте, что я ищу форму революционного правосудия, нам не нужно правосудие… Я требую орган революционной расправы с контрреволюционерами». Лацис разъясняет: «Чрезвычайная Комиссия врага не судит, а разит… Она или уничтожает без суда… или изолирует от общества, заключая в концентрационный лагерь…»

Владимир Короленко, известный писатель, убежденный демократ, говорил в разгар гражданской войны представителю советского телеграфного агентства (Роста): «Основная ошибка советской власти — это попытка ввести социализм без свободы». 50 лет спустя писатель Василий Гроссман напишет: «Ленинский синтез несвободы с социализмом ошеломил мир больше, чем открытие внутриатомной энергии». Короленко, лучший представитель русской интеллигенции, наивно веривший в свободу и демократию, идущие после свержения самодержавия, считал политику советской власти — ошибкой. Полувековой опыт советской политики убедил Гроссмана, что она была не ошибкой, но последовательным осуществлением открытия Ленина.

ВЧК, «орган непосредственной расправы», как с гордостью называли его чекисты, должна была родить страх, парализующий человека и общество. Л. Троцкий теоретически обосновал необходимость страха: «Устрашение есть могущественное средство политики, и международной и внутренней. Война, как и революция, основана на устрашении. Победоносная война истребляет по общему правилу лишь незначительную часть побежденной армии, устрашая остальных, сламывая их волю. Так же действует революция: она убивает единицы, устрашает тысячи».

В отношении Октябрьской революции слова «убивает единицы» были риторической фигурой. По официальным данным Лациса, за первые два года революции было казнено ЧК 9647 человек. Эту цифру воспроизводит в письме во Францию Пьер Паскаль, анализирующий цифры казненных по месяцам в доказательство сокращения террора «по мере уменьшения опасности для Советской республики». Первые документы о «красном терроре» свидетельствуют о том, что официальные цифры следует во много раз увеличить. Один из руководителей ВЧК Петерс с гордостью рассказывает, что после ранения Ленина «масса сама… оценила своего любимого вождя и мстила за покушение на его жизнь»: цифра расстрелянных «ни в коем случае не превышает 600 человек».

600 казненных за покушение на вождя — если поверить Петерсу — не были чрезмерной цифрой, учитывая, что задачей власти было воспитание рабочих и устрашение миллионов. Ленин на протяжении всей своей деятельности главы партии и государства не перестает предупреждать: «Наша власть слишком мягка», не перестает настаивать: враги должны беспощадно истребляться». Когда гражданская война заканчивается, Ленин продолжает требовать: «Со взяткой и пр. и т. п., ГПУ[10] должно бороться и карать расстрелом по суду». Cо свойственной ему решительностью вождь послереволюционного государства определяет круг преступлений, которые суд обязан карать расстрелом: «взятка и пр. и т. п.» Естественно, Ленин прежде всего думает о политических противниках: он настаивает на расстрелах, говорит даже о пулеметах, по отношению к меньшевикам и эсерам в марте 1922 г.

Троцкий полностью соглашается с Лениным, объясняя необходимость именно расстрелов тем, что «в революционную эпоху партия, прогнанная от власти… не дает себя запугать угрозой тюремного заключения, в продолжительность которого она не верит».

Макиавелли, которого внимательно изучали вожди Октября, указывал, что перед Князем стоит вопрос, что лучше, «быть любимым или возбуждать страх?» Флорентийский политик, признавая, что «желательно и то, и другое», советует, поскольку совместить «то и другое» трудно, возбуждать страх. Ибо — внушать страх — безопаснее.

Нет сомнения, что большевики в своем «блестящем одиночестве» панически боялись всех. Но страх, который они хотели возбудить и успешно возбуждали, никогда не терял своей воспитательной — идеологической функции. Один из лидеров меньшевиков Рафаил Абрамович вспоминает о своем разговоре с Дзержинским в августе 1917 г., когда собеседники еще не были смертельными противниками. Вы помните речь Лассаля о сути конституции? — спросил будущий председатель ЧК. — Конечно, — ответил лидер меньшевиков. — Лассаль сказал, что конституция определяется сочетанием реальных сил в стране. — Как меняется такое сочетание политических и социальных сил? — В процессе экономического и политического развития, путем эволюции новых форм экономики, появления различных социальных классов и т. д., как вы сами отлично знаете. — А нельзя ли, — задал принципиальный вопрос Дзержинский, — изменить это соотношение, скажем, путем подчинения или истребления некоторых общественных классов?

Размышления будущего председателя ВЧК не были чистой теорией. После октябрьского переворота партия большевиков с помощью ВЧК приступает к практической деятельности. Лацис переводил размышления о взглядах Лассаля на язык чекистов: «Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого». Угроза истребления, адресованная «классу», «буржуазии» — «нечистым» — создавала атмосферу всеобщего, генерального страха. Отдельный человек, попадавший в машину истребления, становился лишь абстрактным статистическим знаком. Пьер Паскаль пользуется официальной статистикой ВЧК для того, чтобы заявить: «Советская власть… будучи вынуждена к репрессиям, осталась гуманной, умеренной, политичной и положительной как всегда, соразмеряя точно свои меры с ожидаемым от них результатом». Пьер Паскаль подчеркивает: «Не было издано никакого закона о подозрительных, как во время французской революции. Только виновные подвергались преследованиям…»

Виновными — были все. А если кто-либо после ареста и следствия оказывался невиновным, то декретом ВЦИК от 18 марта 1920 г. предусматривалось оставление за ВЧК права «заключения таких лиц в лагерь принудительного труда на срок не свыше 5 лет». Т. е. в том случае, если не было никаких оснований передавать дело даже не в суд, но в революционный трибунал.

В июне 1918 г. Дзержинский изложил для газет свою концепцию деятельности ВЧК: «Мы терроризируем врагов Советского правительства, чтобы раздавить преступление в зародыше». Зимой 1921 г. председатель ВЧК мог с удовлетворением подвести итоги: «Я думаю, что наш аппарат один из самых эффективных. Его разветвления есть всюду. Народ уважает его. Народ боится его». Лацис повторяет оценку Дзержинского: «Чрезвычайные комиссии все время старались так поставить работу и так отрекомендовать себя, чтобы одно напоминание о Комиссии отбило всякую охоту саботажничать, вымогать и устраивать заговоры…» Одно упоминание… Илья Эренбург вспоминает в романе, написанном в 1925 г.: «Два слога, страшные и патетичные для любого гражданина, пережившего годы революции, два слога, предшествовавшие „маме», ибо ими пугали в колыбели, как некогда „букой“, и сопровождавшие несчастливцев даже после смерти, вплоть до выгребной ямы, два простейшие слога, которые запамятовать не дано никому». Два слога: ЧЕ-КА. Потом два слога превратятся в три — ГЕ-ПЕ-У. И Дзержинский снова декларирует: «Надо, чтобы это название — ГПУ — внушало врагам еще больший страх, чем ВЧК». Затем будут четыре слога — ЭН-КА-ВЕ-ДЕ. И снова три — КА-ГЕ-БЕ. Независимо от количества слогов, наследники ЧЕ-КА будут пугать советских граждан, не позволяя запамятовать себя.