Раноставы - Василий Снегирёв

Мать смахнула слезу.

— Эх, времечко, не зарубцевало ты раны прошлого. Болят они, отдаются везде, ноют.

Андрюшка подался весь вперед и, сжимая добела кулачонки, кому-то грозя, крикнул:

— Не дам Исаковну в обиду, за маму и папу отомщу!

КОРМИЛИЦА

Не враз остановится воскресшее горе. Долго еще не отхлынет, долго будет щемить и полоскать сердце. Уж больно въедливо оно. Подчинись, спасуй перед ним — скрутит, высушит сердечушко, свяжет по рукам и ногам и вышвырнет за обочину дороги. Хорошо, что души не такие: недосуг горевать — дел невпроворот.

Ойкнула, спохватившись, Онисья:

— Ондрюшка, куда запропастился?

— Тут я, мама, тут.

— Корову гони в пастушню и сразу на ферму беги. Я чуть опнусь. Надо ишо в контору подвернуть.

— Иду, мама, иду-у…

Эхо прокатилось по озеру и, промчавшись через луговину, вонзилось в ближний березняк. Набуянило там, накричало и легко прилетело обратно, ухнуло в прибрежную воду и запуталось в камышах.

В ограде промычала Тигра: словно отозвалась на эхо.

— Мама! — испуганно заорал мальчишка.

— Что стряслось?

— Ты же не подоила корову.

— Что я наделала, что натворила, — засуетилась мать. Она побежала в сенки, скрипнула дверью чулана, хлопнула крышкой пустого сусека и выскочила заново на крыльцо.

— Где он, проклятущий?

— Кто?

— Да подойник-то!

— А в руках-то что?

— Ох и блудня, ну и растопча! Что будет дальше-то, — досадовала мать. — Изведу я тебя, кормилица, присушу молоко к вымени.

Мать быстро размяла набрякшее вымя, обмыла тугие соски-растопырки. Зазвенели по бокам подойника парные капли, застучали о дно веретенные нити; запенило, забулькало молоко, обмякло вымечко; обвисли соски-пустышки. И неустанно все это время мать говорила и говорила:

— Золотинушка ты моя христовая, заждалась, моя зазнобушка, поругала же ты меня. Ну да бог простит, если он глядит.

Корова потянулась к калитке.

— Сейчас, моя хорошая, моя пригожая. Подожди-погоди: находишься и набродишься.

Но не поняла, наверное, хозяйку Тигра. Взяла да и шагнула раньше времени: подойник-то и опрокинулся.

— Фу ты, греха куча, — дохнула мать. — Куда ты торопишься? Гли-ко, все до капельки выплеснула. Кошке и той не осталось. Ну иди, иди теперь.

Тигра не двигалась.

— Но! Умерла, что ли! — Андрюшка размахнулся трехстолбовкой.

— Стой! — ухватилась мать за черенок кнутовища. — Не смей! Я никогда пальцем не задену и тебе не позволю.

— А что она изгаляется?

— Ишо раз говорю, не обижай животину: молоко не будет спускать да и от дома отобьется, — поясняла без раздражения и обиды Онисья.

К скотине у хозяйки особый счет. Иначе не должно быть. На ней все держалось. Посевная и уборочная, и жизнь детей. Поилица она, кормилица. Без нее всем хана! Не выдюжили бы ребятишки, перемерли, как мухи. А то всю войну и после войны вот уже третий год, слава богу, кормит. Когда простокишкой, когда творожком, иногда, хоть и нечасто, сметанкой ребята полакомятся. Во-он у Опросиньи сгинула корова лонись, так ребятишки чуть не погибли. Еле-еле зиму скоротали. А младшенький, Юрка, обезножил. Может, от холода, может, от голода. Тут все к одному. Посадит его Опросинья в гусиное гнездо, он сидит день-деньской. Ему в нем тепло и хорошо, обложится вокруг пухом и поглядывает в окошко на дорогу. Заметит на дороге корову и кричит: «Мама, молока! Мама, молока!» Где она возьмет, если нет его.

Не раз Онисья от своих ребят отрывала молоко. Да и не она одна, всем миром помогали, тянули мальчика. Кто со стакан принесет, кто с пол-литра. А тут как-то Онисья целую литру выкроила для парнишка. Так он, бедный, как увидел столько молока, с радости вывалился из гнезда и расшиб все лицо. Вот оно что значит — корова в хозяйстве. Пусть порой и поперечничает, так на то она и скотина, а не человек. И то все понимает. Сейчас даже перестала жевать. Наверное, переживает, неловко за оплошность.

НЕПОДГОТОВЛЕННЫЙ КОНЦЕРТ

— Тигра, Тигра, — зовет и уговаривает Андрюшка корову.

— Попробуй сладиться с ней, теперь она злая, ковырнет рогами. Берегись, — настораживает мать сына.

— Не с такой справлялся! — Андрюшка с гармошкой в руках влез на вершню.

— А ну слазь! — закричала мать. — Не смеши народ. Больно разудалился.

— Он и без меня смешной.

— Кому говорю? — наступала Онисья. — Слезай!

В ответ просиял мальчишка и сжал меха:

— Тигра без музыки, что козел без бороды.

Корова пошла.

— Не крива, а забавна, — охала и хлопала руками Исаковна.

— Ты у меня доварначишься! — грозила мать.

— Езжай, Ондрюшка, езжай, — машет вслед Исаковна.

— Ты что, старая, потакаешь! Ведь уж и так вся деревня смеется.

— Посмеются — перестанут. Может, у парня талант, знатным артистом будет.

— Как уж не так. Артист! Его-то отец тележного скрипа боялся, а он за гармонь взялся.

— Ты не ровняй, не ровняй ранешно-то с теперешним. До того ли было?

Андрюшкина музыка будоражила село. На улицы выходил народ.

— Санко, гони Зорьку!

— У отень! Прошатался ночь, сейчас дрыхнешь. Вот начну дрыном охобачивать — соскочишь.

— Мотри-ко, солнце-то уперло взад, а ты ишо глаза не протер. А ну догоняй скот.

Приходилось иногда и Андрюшке будить. Остановит Тигру то у одних, то у других ворот, то напротив открытой створки и, не слезая с вершни, перекинется через подоконник, раздернет от плеча до плеча малиновые меха. Тут уж не только живой, но и мертвый с перепугу ошалело набросится на Андрюшку. А он им с хохотом частушку-прибаутку выбросит:

Эй ты! Эй, засоня!Протирай глаза!Нина, Надя, Соня,выгоняй скота. —

и дальше едет.

— Ишь, что вытворят!

— Потеха несусветная.

— Кавалерия, — бубнит Матрена Черных.

— Откуля он такой, немазаный-сухой? — притворно скрипит Овдотья Бассенька, прозванная так за нестухшую в шестьдесят лет красоту.

— Пошто мелешь? Пожила неделю в Шадринске, дак своих не признаешь? — одергивает Овдотью Секлетинья Егоровна, старушка-знахарка, которой в прошлую субботу за девяносто перевалило. Она еще бойкая, знает всех наперечет не только по имени и отчеству, но даже по прозвищу.

Со всех сторон гудели вразнобой:

— «Цыганочку»!

— Чечетку!

— Дроби выколачивай!

На круг выскакивает Манька Баушихина. Только ошметки летят из-под сорокового разношенного. На бутовом камне, торчавшем из земли, выделывает крендели Нюрка Стерхова. Задорно летит частушка:

Дроби бей, дроби бей,дроби выколачивай.Из-за боли на меняШары не выворачивай!

— Хватит прыгать.

— Шпарь «Подгорную»!

Ты подгорна, ты подгорна —широкая улица.По тебе никто не ходит,кроме мокрой курицы.

Гремят частушки-завихрушки. Иные с перцем: враз не проглотишь. Одна краше другой. Иные сердечные, задушевные, раздольные. С кудрями-припевками, с такими, от которых «кровь кипит, как в самоваре, егодина, о тебе».

Заказам нет конца. Знай разворачивайся, гармонист, подавай музыку. Играет Соловушка да приговаривает: «Будет вам и ето, будет и другое, даже представленье будет цирковое». Сам спрыгивает с вершни и садится на кромку канавы: гармошку на колени, ноги врастяжку и пошел рассыпать зерна-музыку! Тут в ход пускается и Тигра. Она вскидывает рогато-лобастую голову, делает шаг вперед, назад, налево, вправо и мычит, словно тоже поет.

Взрывается толпа от хохота. Тут и радость за «танцовщицу», и гордость за игрока:

Ай да, Соловушка!Мил паренекДаже коровушкуВыучить смог!

Тут и просьба:

Просторы открыты!Валяй, брат, валяй!Тешь нас досыта,Сильнее играй!

Подзадоренный публикой, Андрюшка на ходу придумывал и расширял программу. Хороший получился концерт.

В ПРОТРАВЕ

— Эй, бабы-ы-ы! — закричала с крыльца животноводческого помещения Талька Степановских. — Айдате быстрее.

— Пожар, что ли? — откликнулась за всех Верка Задорина.

— Загорело-о — не залить, — протрубила Талька. Помещение ожило, зашумело: кто над кем подтрунивал.

Больше всех досталось Тальке: переполошила всех, наблазнила. Будто случилось сверхстрашное.

— Небо, чо ли, свалилось на землю?

— Спрос. Кто спросит, того с ума сбросит, — хихикнула Талька. — Не учуете, если тихонько крикнешь.

— Ну и блазня же ты!

— Зато мигом сбежались.

— Не еко же место орать, — с порога выпалила Лизка Мизгиришкина. — Дома бегом, на работе бегом — везде как напонуженные.

— Сроду так, — враз выдохнуло несколько женщин.