Застава «Турий Рог» - Юрий Борисович Ильинский

определенных рамках, — борясь с охватившим его недовольством, распорядился генерал.

— Слушаюсь. Остается добавить, что командование сформированной боегруппой возлагается на поручика Горчакова.

— Князя? Одобряю. Превосходный офицер.

— Покорнейше прошу простить мое невежество, — вмешался Маеда Сигеру. — Не тот ри это Горчаков, что вместе с генераром Токмаковым усмиряр рабочих Читы?

— Тот самый.

— Хорсё. Очинно хорсё.

Пашкевич поморщился. Генерал Токмаков, один из руководителей белоэмигрантов, обосновавшихся в Китае, жестоко подавил народное восстание, расстрелял тысячи рабочих. Пашкевичу претило столь обильное кровопролитие, но полковник Жихарев не разделял либеральных взглядов шефа: борьба есть борьба.

— Бог вам судья, — смягчился Пашкевич, подумав, что Горчаков, которого он знал, совсем не похож на палача. — Будь по-вашему. Однако прошу запомнить: задание нужно выполнить во что бы то ни стало, от этого зависит, если хотите, престиж белого движения. Поручика все же проинструктируйте как следует: лавры генерала Токмакова нам ни к чему.

Сергей Горчаков, сотрудник «Бюро русских эмигрантов»[64], шагал по тенистой аллее бульвара Утренней Свежести к центру Харбина. В нагретом воздухе плавал тополиный пух, совсем как в родном Липецке.

Провинциальный, заштатный городок, дом с мезонином на тихой окраине, резные наличники окон, — забавный жестяной петух на коньке крыши указывает направление ветра. Белый овальный столик под развесистой вишней, мирно пофыркивает самовар; мед в деревянной кадушке и чай в большой чашке с затейливой надписью «Напейся и засмейся». Вкусно пахнет свежевыпеченным ржаным хлебом и яблоками, волнами набегает, дурманит запах раскрывающегося табака, сонно гудят утомленные пчелы…

В лицо ударил смердящий чад. В залитых кипящим соевым маслом противнях варились морские диковины — моллюски, осьминоги, каракатицы; на высоких треножниках жарились змеи (тьфу, тьфу!); белое, словно курятина, волокнистое мясо покрывалось румяной корочкой. Отдельно приготовлялись деликатесы — тушеная собачина, рагу из оскопленного кота, тухлые черные яйца… В глиняных горшочках аппетитно булькал наваристый суп из морской капусты…

Ресторанчик «Бамбуковый рай» облюбовали эмигранты. Некоторые поселились в Китае давно, других вышвырнула из России революция. Ресторатор Сяо Пей, бородатый пройдоха, похожий на Конфуция и прозванный так в честь великого ученого, непревзойденный кулинар. Особенно славились его ароматные бульоны, обильно сдобренные специями и зеленью, — куриный, с тешей калуги[65], походившей на размоченные сухарики, бульон из ласточкиных гнезд. Конфуций хвастал, что умеет приготовить десять тысяч блюд. Захаживал сюда и Горчаков, ему нравилась китайская кухня, жареные трепанги, креветки с ростками бамбука. Князь не изменил своей привязанности и после того, как едва не застрелил ресторатора: несчастье предотвратил приятель — толкнул под локоть, и пуля разбила голубую терракотовую[66] вазу на камине с трогательной надписью «Спокойствие и Великодушие».

Мерзкая история!

Отмечали его именины, звучали тосты, летели в потолок пробки шампанского. Горчаков пребывал в отличном расположении духа. Ему чуть больше сорока, он неплохо образован, закончил экстерном юридический факультет в Шанхае, свободно владеет английским, понимает японский, может объясниться с маньчжурами. С таким багажом, да при деньгах — покойный родитель успел перевести состояние в Швейцарский банк, — сетовать на карьеру не приходилось. И природа князя не обидела — высокий, стройный, выразительные серые глаза, породистый нос с горбинкой. Горчаковы служили еще Петру.

Торжество удалось на славу. Разгоряченный вином, Горчаков сел к роялю, исполнил этюд Рахманинова, сорвал бурю растроганных аплодисментов. Тамада, генерал Кислицын, подозвал ресторатора.

— Любезный. У нас сегодня радостный день. Пьем за нашего друга, офицера русской армии. Изобрази-ка, братец, что-нибудь необычное. Персонально для именинника.

— Китайская кухня разнообразна, господин. Тысячи рецептов…

— Не надо тысячи! Всего один. Но достойный виновника торжества. Поразмысли, голубчик, не зря же тебя Конфуцием кличут.

— Будет исполнено. — Сяо Пей исчез, но вскоре появился, сопровождаемый толстым поваром и мальчишкой, тащившим два ящика.

— Высокочтимые господа! Позвольте предложить вам блюдо, которое мы подаем самым почетным гостям, да будут благословенны их имена. Сейчас вы сами убедитесь, как свеж продукт, из которого многоопытный повар приготовит особенное, экзотическое блюдо. Я, ничтожный, премного наслышан об учености господина Горчакова, чьи познания беспредельны, как мировой океан, и столь же глубоки. Позволю заметить, что предлагаемое вам кушанье любил император Поднебесной империи и всего Подлунного мира великий Эр-Ши Хуанди.

— Довольно, Конфуций! — нетерпеливо кричали подвыпившие гости. — Хватит. Показывай свою экзотику, не интригуй.

Пошептавшись с поваром, Сяо Пей поставил ящик на стол. Гости держались на почтительном расстоянии — они имели представление о китайской кухне.

— Это пресмыкающиеся, господа. Судя по размерам ящика, небольшие. Премиленький беби-питон…

— Ой! Только не это — я ужасно боюсь змей! — взвизгнула яркая блондинка, прикрываясь игрушечным веером.

— Тащи! — закричали вокруг. — За хвост ее, Конфуций!

Польщенный вниманием, ресторатор открыл крышку, отважно сунул руку в ящик, хитро улыбаясь.

— Уважаемые господа, прошу внимания. Сейчас появится страшный дракон. Раз-два… Три! — И Сяо Пей вытащил из ящика маленькую обезьянку.

Гости схватились за бока: ай да Конфуций! Вот отчудил! Ресторатор церемонно раскланивался. Обезьянка, совсем ручная, доверчиво прижалась к китайцу, что-то ласково бормотала, гладила крохотной ручонкой чахлую бороду ресторатора, перебирала розовыми пальчиками.

— Очаровашка! — восторгались дамы. — Премиленькое создание.

— Господам нравится китайский фокус?

Раздались аплодисменты. Горчаков поднес Сяо Пей бокал шампанского, погладил обезьянку. Кланяясь как заведенный, ресторатор пересадил ее в другой ящик, приладил крышку.

— Внимание, господа, фокус продолжается. Раз!

Сяо Пей подал знак, мальчишка торопливо закрутил винты на крышке ящика. В уши вонзился пронзительный визг, жалобный вопль. Все оцепенели. Мальчик отвернул винты, крышка со звоном отвалилась, ресторатор эффектным движением извлек обезьянку.

На потешной мордочке зверька застыли боль и недоумение. Круглые, укрупненные слезами глаза блестели, слезы текли по морщинистым щекам.

— Раз-два-три. Ап!

Конфуций снял с головы зверька нечто вроде тюбетейки, послышался слабый стон — под «тюбетейкой» жутко розовел мозг. Ресторатор схватил обезьянку за ноги, перевернул и вытряхнул в подставленную поваром пиалу дымящийся розовый шар.

— Императорское блюдо, господа! Живой мозг!

И тогда Горчаков выхватил пистолет.

Мгновение — и нить жизни поручика забилась в бесстрастных ножницах судьбы. Ни японская императорская администрация, ни китайские власти, ни тем более маньчжурские марионетки, из кожи лезшие, чтобы выслужиться перед оккупантами, не пощадили бы Горчакова, не спас бы его и громкий титул: убивать солидных граждан, лояльных режиму, не дозволено никому, тем более пришлым с севера чужакам. Отступились бы от него и эмигранты: ссориться с хозяевами нельзя.

Последний скупщик краденого из воровского харбинского квартала Чи-Лан не дал бы за Горчакова потертого медяка: в лучшем случае набьют пудовые деревянные колодки на шею, и корми вшей да блох в каталажке в ожидании монаршей милости. Но повелитель Маньчжоу-Го император Генри Пу-И[67], истый буддист, освобождает только птиц и животных, которых выкупает у охотников и звероловов.