Фея Альп - Элизабет Вернер

Она прибегла к защите его превосходительства и стала трогательно жаловаться ему, что папа непременно хочет увезти ее домой, а ей так хочется остаться. Старик тотчас взял сторону прелестного ребенка и, когда появился барон, сердито восклицая: «Валли, экипаж ждет!» – обратился к нему с дружеской речью:

– Пусть ждет, любезнейший советник! Молодость имеет свои права, и я обещал баронессе заступиться за нее. Вы останетесь, не правда ли?

Эрнстгаузен был вне себя от ярости, но вежливым поклоном выразил согласие. В награду шеф завел с ним милостивый разговор и отпустил его не раньше чем через четверть часа. Зато теперь барон решил уже не соблюдать никаких церемоний: он ринулся в самый центр вражеского лагеря, где его дочь с самым веселым видом занимала место между Вальтенбергом и Герсдорфом. Адвокат учтиво встал ему навстречу и произнес:

– Господин советник, завтра или послезавтра я буду иметь честь быть у вас. Смею просить вас назначить мне час.

– Весьма сожалею, но неотложные дела…

– Именно о неотложном деле я и должен говорить с вами, – перебил его Герсдорф. – Оно касается железнодорожного общества, юрисконсультом которого я состою, и его превосходительство господин министр направил меня к вам на квартиру, поскольку у меня есть к вам еще и частное дело.

Барон не мог сомневаться относительно того, что это за частное дело, но так как поневоле должен был принять Герсдорфа в качестве юриста, то холодно произнес:

– Послезавтра, в пять пополудни, я к вашим услугам.

– Я буду пунктуален, – заверил его адвокат, прощаясь с Валли поклоном.

Последняя нашла наконец нужным покориться родительской власти и дать себя увезти, но на лестнице объявила с величайшей энергией:

– Папа, послезавтра я не позволю себя запереть: я должна присутствовать, когда он будет просить моей руки.

– Послезавтра ты будешь уже в деревне, – отчеканил Эрнстгаузен. – Ты отправишься с первым же поездом. Для верности я сам отвезу тебя на вокзал, а на станции тебя встретит дедушка, у которого ты пока и останешься.

Личико Валли, полное ужаса, выглянуло из-под белого капора, но затем она приняла в высшей степени воинственный вид.

– Этому не бывать, папа! Я не останусь у дедушки, я убегу, пешком вернусь в город!

– Посмотрим, как ты это сделаешь! Полагаю, ты знаешь старика и его принципы. Не забывай, после его смерти ты будешь блестящей партией.

– Ах, как мне хотелось бы, чтобы дедушка отправился в Монако и проиграл там все свои деньги! – гневно воскликнула Валли. – Или чтобы он усыновил какого-нибудь сироту и завещал ему свое состояние!

– Бога ради, дитя, что за ужасы тебе приходят в голову! – испуганно воскликнул Эрнстгаузен, но дочь продолжала, вне себя от возмущения:

– Тогда уж я не была бы «партией» и могла бы выйти за Альберта! Я каждый день буду молить Бога, чтобы дедушка выкинул бы какую-нибудь глупость, несмотря на свои семьдесят лет!

Навepxy парадные залы начинали пустеть и затихать; гости разъезжались, и, наконец, Нордгейм, проводив последних, остался в большом приемном зале один с Вольфгангом.

– Вальтенберг приглашает нас приехать осмотреть коллекцию редкостей, собранных им во время путешествий, – сказал он. – Едва ли у меня найдется на это время, но ты…

– А у меня еще меньше, – перебил его Эльмгорст. – Все три дня, которыми я могу еще располагать, уже заняты.

– Я знаю, и все-таки ты должен сопровождать Алису: она и Эрна обещали приехать, и я не желаю, чтобы приглашение было отклонено.

Вольфганг быстро спросил:

– Кто и что такое этот Вальтенберг? Ты относишься к нему как-то особенно предупредительно, а между тем он в первый раз сегодня в твоем доме. Ты знал его раньше?

– Да, его отец принимал участие в некоторых из моих предприятий.

Это был серьезный, осторожный делец и мог бы заработать миллионы, если бы прожил подольше. К сожалению, сын не унаследовал его практических наклонностей, он предпочитает разъезжать по свету и проводить время среди дикарей. Положим, его состояние позволяет ему предаваться подобной экстравагантной жизни, а теперь оно еще почти удвоилось, потому что несколько месяцев назад умерла его тетка и завещала все ему. Он для того только и вернулся, чтобы привести в порядок дела, и уже говорил об отъезде. Чудак!

Тон, которым Нордгейм говорил об этом человеке, показывал, что он не чувствует лично к нему ни малейшей симпатии, а между тем он только что отличал его среди всех гостей. Эльмгорст, видимо, был одного с ним мнения, потому что тотчас подхватил:

– Я нахожу его невыносимым! Он разглагольствовал за столом о своих путешествиях так, точно читал о них доклад. Только и слышалось, что «голубые бездны океана», «величественные пальмы» да «мечтательный цветок лотоса». Это было нестерпимо! Впрочем, фрейлейн фон Тургау, кажется, совсем увлеклась. Признаться откровенно, я нахожу, что поэтический восточный разговор носил слишком интимный характер для первого дня знакомства.

В этом замечании инженера слышалось с трудом сдерживаемое раздражение. Нордгейм, однако, не заметил этого и спокойно ответил:

– В данном случае я ничего не имею против короткости, даже напротив.

– То есть у тебя определенные намерения относительно их двоих?

– Да, – ответил Нордгейм. – Эрне девятнадцать лет, пора серьезно подумать о ее замужестве, и я как родственник и опекун обязан возможно лучше ее обеспечить. За ней ухаживают, но с серьезными намерениями к ней никто не подойдет: она не партия.

– Она не партия, – машинально повторил Вольфганг, и его взгляд устремился в соседнюю комнату, где были дамы.

Алиса сидела на диване, а Эрна стояла рядом, и дверь образовывала как бы раму для стройной фигуры в белом.

– Я не могу винить за это мужчин, – продолжал Нордгейм. – Все наследство Эрны состоит из нескольких тысяч марок, полученных за Волькенштейнергоф, и хотя, само собой разумеется, я дам приданое своей племяннице, но это все равно что ничего для человека, привыкшего много требовать от жизни. Вальтенбергу нет надобности думать о деньгах – он сам богат, он из хорошего дома, словом, блестящая партия. Как только он вернулся, у меня сейчас же возникла эта мысль, и я думаю, дело сладится.

Он говорил таким деловым тоном, как будто речь шла о новой спекуляции. В сущности «обеспечение» племянницы было для него только сделкой, точно так же как помолвка его собственной дочери: в первом случае девушка шла в обмен на состояние, а во втором – на ум и талант; и Нордгейм мог, не стесняясь, говорить об этом с будущим зятем, который смотрел на дело с той же точки зрения и действовал на основании тех же принципов. Однако в настоящую минуту лицо Эльмгорста было необычно бледно и его глаза с каким-то непонятным выражением не отрывались от ярко освещенной картины в раме открытой двери.