Кольцо Сатаны. Часть 2. Гонимые - Вячеслав Пальман

— Хочу напомнить вам, товарищи бойцы, что война с немцами, которых я знаю не понаслышке, а по опыту — это не легкая прогулка с песнями, а тяжелая и страшная война, о чем вы уже наслышаны по радио, читали в газетах. Немцы упорны, дисциплинированы, умеют воевать, в чем я убедился лично еще в четырнадцатом году. России предстоит трудный ратный путь, возможно, такой же, как в незабываемом 1812 году. Война потребует от каждого из нас бесстрашия, мастерства, дисциплины и владения современным оружием, чтобы разбить неприятеля. Будьте готовы ко всему этому!

Сергей вдруг увидел, как изменилось лицо Нагорнова, какая-то странная улыбка передернула его. Из-за спины Сенатова возникла фигура Тришкина, они переглянулись с Нагорновым. Красовский четко повернулся к ним, откозырял и спросил:

— Прикажите закончить сегодняшнее занятие!

И, заметив небрежный кивок подполковника, обернулся к батальону.

— Вольно! Р-разойдись!..

Совхозные «солдаты» шли по домам, говорили больше всего о комбате, сошлись, что Красовский — тот еще командир, с таким и в настоящее сражение можно идти с приподнятым чувством и побеждать. А Морозов опять вспомнил налившееся кровью лицо Тришкина и непонятную усмешку Нагорнова. Чем они недовольны?..

Все прояснилось на следующий вечер.

Также собрались, без команды построились взводы, командиры их приготовились к рапорту. От подъезда Управления шли Нагорнов, Кораблин и вохровский командир дивизиона с двумя кубиками в петлицах. Батальон притих. Нагорнов прокашлялся и сказал без нажима:

— Исполнять обязанности комбата сегодня будет комдив охраны Затупин.

По взводам прошло какое-то движение. Никто не решался задать вопрос, который вертелся на языке: «Где Красовский?». Вохровец выпятил грудь и осевшим дискантом выкрикнул «смир-р-на!», после чего поглядел на подполковника. Не знал, что ему делать.

— Строевые занятия сегодня отменяются, — произнес Нагорнов. — Батальону приказано следовать в клуб, где будет прочитана лекция.

Совсем не по-военному, не в ногу, взводы зашагали в клуб. В рядах шептались, вохровец остренько, как на разводах в лагере, приглядывался, кто там перешептывается. Говорили, конечно, о Красовском. Хотелось знать, почему сменили и где он? Все это тихо, чтобы слышал только сосед. Хорошев прошептал на ухо Сергею:

— Понимаете, что произошло?

— Догадываюсь. Вчера он не так говорил о немцах…

В клубном зале прогремели откидные сиденья. На сцене возник еще один вохровец с тремя кубиками в петлицах, постучал карандашом по графину.

— Я прочту вам лекцию о боевых отравляющих веществах, которые применяют фашистские захватчики на фронте.

Говорил он косноязычно, запинаясь и повторяясь. В зале минуты три было тихо, потом послышался шепот, кашель, скрип сидений, слова со сцены уже не доходили, такие лекции читались сотни раз. Ничего нового лектор не знал, он только повышал голос, срывался. И тут на сцену вышел Нагорнов. Зал мгновенно притих. Докладчик приободрился:

— Теперь я расскажу вам еще об одном вредном газе. Он обладает сойвообразным запахом и…

Раздался смех. Кто-то поднялся и вежливо спросил:

— Повторите, каким запахом обладает газ?

— Сойвообразным, — громко ответил лектор. В зале грохнул оглушительный смех. Нагорнов насупился, встал и, заикаясь более, чем всегда, крикнул:

— Тихо! — выждав, когда затихли, сказал: — Лектор ошибся, а вы подняли его на смех. Это мальчишество может кое-кому обойтись очень дорого, — и обернувшись к лектору: — Продолжайте.

Теперь лектора вообще никто не слушал. Редкое слово «сойво-

--

Страницы 70, 71 отсутствуют — типографский брак

--

капустный лист — все приводило заключенных к утраченной надежде на выживание.

Никто не запрещал есть овощи: любой запрет не остановит голодного человека — даже под угрозой расстрела. Ели все, что было рядом, милосердная пашня и солнце гнали новые листья, наливали морковку и свеклу. Агрономы по-своему реагировали на эту отчаянность работающих: они сеяли больше, чем показывали в отчетах. Кто проверит?..

Из двух этапов удалось отобрать четверых крестьян, смыслящих в огородничестве. Обучили их особенностям работы на севере. На приисках из них получились неплохие организаторы подсобных хозяйств. Маленьких хозяйств, но все-таки… При обходе каждого этапа Морозов внимательно вглядывался в лица. Угадывал здесь украинцев, казахов, окающих владимирских и вологодских; поляков, прибалтов, евреев. Вся страна была представлена в лагерях, каратели соревновались — кто больше отыщет врагов — тот и на коне! Но не встретил он ни одного, с кем ехал сюда в товарном вагоне, на корабле, жил на пересылках. Уж очень велика людская масса, двигавшаяся в тридцатые годы на восток и север!

Бывал на агробазе и начальник лагеря, заносчивый старший лейтенант НКВД, который взирал на агрономов и вообще на «бывших» свысока, с оттенком презрения, считая, вероятно, что все они рано или поздно окажутся в подведомственной ему зоне или в тюрьме. Подойдя к агрономам, начальник вдруг сказал, глядя мимо них:

— Тут один из прибывших вчера освободился по окончанию срока. В деле у него написано: «агротехник». Может, нужен вам?

— За что сидел? — спросил Хорошев.

— Ну, это… СОЭ, социально-опасный элемент, пять годов. Грамотный видать.

— Пусть придет, поговорим, — сказал главный.

На другой день, после развода, у конторки агробазы на лавочке сидел черноволосый и темноглазый человек, малого роста и с худым несчастным лицом. Увидев агрономов, вскочил, поклонился.

— Я к вам, Александр Федорович.

— Заходите, поговорим.

Его звали Михаилом Семеновичем Берлавским. Последний год перед арестом работал агротехником в подсобном хозяйстве под Одессой, где и родился. Там и загребли в общий невод, как ставриду.

— На прииске побывали?

— Нет. В дорожном управлении. Рабочим. Потом завхозом. Хотел бы у вас… Кое-какие знания остались. И специальность эту люблю. Вот только парники и теплицы не знаю, не приходилось.

Он производил впечатление человека рассудительного и трезвого ума. Хорошев раздумчиво барабанил пальцами по столу. Сергей вдруг спросил:

— Вас с группой судили или одного?

— Пять лет. Была группа.

— Семья, дети — в Одессе?

— В тридцать шестом были в Одессе. Где теперь — не знаю. Одесса в окружении. Если там немцы, то семьи, конечно, нет.

Только сейчас Морозов понял, что Берлавский еврей. В словах его чувствовалась отчаянная тоска. Одиночество в сорок лет…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});