Земля Кузнецкая - Александр Волошин

— То-есть как?

— Ну, если что пообещает — выполнит?

Чернов не успел ответить. Зазвонил телефон.

— Да, да, я слушаю! — Данилов обеими руками ухватился за трубку. — Как, как? Повторите… Зеленый лог? Сто тридцать? Благодарю вас, благодарю!

Он повесил трубку и твердо сказал:

— Хорошая девушка — Оленька, надежная. В общем, тронулись, товарищ корреспондент. Мне тут нужно в одно место сходить…

…День уже совсем разгулялся, и только на теневой стороне железных крыш видны были сизоватые пятна — следы растаявшего инея. Шахтерский город узкой полосой уходил от берегов полноводной реки на восток, к густозеленым высоким холмам.

По склонам холмов разбежались редкие березки, над ними поднималась прозрачная синь. На главной, широкой улице было людно. В золотистых по-осеннему сквериках резвилась звонкоголосая детвора.

Чернов показал, где находится редакция, и пригласил заходить, великодушно упомянув, что Оленька Позднякова работает с двенадцати до восьми вечера. Данилов рассеянно кивнул и зашагал дальше. Воздух был то неподвижен, то вдруг упруго толкал в лицо. Данилов убыстрял шаг, но ему казалось, что двигается он очень медленно. У железнодорожного переезда из глубокого кювета на него глянули три чумазые мальчишеские мордочки. Данилов в шутку погрозил им, услышав, как один из мальчуганов восторженно крикнул:

— Митяй! Ванятка! Герой идет, честное пионерское!

А вот и улица Зеленый лог. Только непонятно, почему лог? Улица широкая, ровная, с огородами, с палисадниками, со светлыми аккуратными домиками. Правда, начинается она в логу, но потом поднимается в гору. Легкий ветер доносит с огородов горьковатый дымок, напоминающий чем-то детство. Все примечает Данилов: и то, что с середины улицы открывается широчайший вид на рудник и что небо с горы кажется еще глубже и чище. А вот номер углового дома он почему-то боится отыскать взглядом: вдруг это сто тридцатый и кто-нибудь уже глядит из окна и ждет, не свернет ли чужой солдат к решетчатой калитке.

Нет, это только семьдесят первый, — значит, тот дальше и по правую сторону. Квартал, еще квартал, я вот он подходит к самому обыкновенному, ничем но примечательному дому. Но сам-то он теперь точно знает, что время настало, что это тот самый дом, та самая минута, которую он так долго ждал. Поднялся по двум чисто выскобленным ступенькам и вошел в сени. Навстречу выскочило несколько голенастых цыплят. На жердочке, в полумраке, висят березовые веники, связки золотых луковиц, пучки красной, веселой рябины. Пахнет мятой. На дощатой скамеечке лежат две желто-зеленые щекастые тыквы и стоит ведро, до краев наполненное прозрачной, почти невидимой водой. Во рту Данилова как-то мгновенно пересохло, он приник к холодной кромке ведра и, дробно стукая зубами о жесть, торопливо напился.

— Молодой человек, у нас ведь и кружка есть! — слышит он за спиной грудной женский голос.

— Извините… — Данилов в замешательстве вытирает губы рукавом гимнастерки, снимает пилотку и хрипловато говорит:

— Мне бы увидеть Тоню Липилину… Женщина молчит и строго смотрит на него. Почему-то он сейчас видит только одни её строгие, осуждающие глаза, хотя после этой минуты он и во сне смог бы нарисовать ее всю — незнакомую, но давно родную. Статная, сильная фигура, гордо посаженная голова, продолговатое моложавое лицо с сухим, плотно сжатым ртом и черные брови вразлет под низко повязанной выцветшей косынкой.

Воспитанный в детдоме и потому особенно близко принимавший к сердцу слово «мать», он сейчас вдруг как-то потянулся навстречу этой женщине, инстинктивно угадав в ее облике что-то сокровенно материнское.

— Кого вам нужно? — холодно переспрашивает женщина.

— Кто там, мама? — почти сейчас же слышится из комнаты слабый голос.

Данилов с застывшей неловкой улыбкой на лице идет мимо матери, проходит небольшую кухню, откидывает легкую занавеску на дверях комнаты и, все так же странно, непривычно улыбаясь, останавливается.

Тоня лежит под голубеньким байковым одеялом, приподняв голову с примятых подушек, и не взглядом, а как-то всем худеньким телом обращена к двери. Вот у нее чуть приметно дрогнула левая, совсем прямая бровь, но она не открывает глаз, веки у нее прозрачны до голубизны. Узкая легкая кисть руки беспокойно скользит по кромке одеяла и застывает на секунду. Неожиданно спокойным тоном она спрашивает:

— Степа, ты?

Тогда он садится на край кровати, берет ее узкие прохладные ладони и, прижав их к обветренным щекам, медленно качается из стороны в сторону. Качается и слушает голос, к которому тянулся через тысячи верст.

— А я знала, что ты придешь… — говорит Тоня. — Все думала, думала об этом… И все время видела во сне две осинки в твоем секторе и этот мертвый немецкий танк… и тебя видела. Только я больна, Степа, почти не сплю. Совсем недавно из госпиталя, после второй операции. Сейчас почти ничего не вижу, Говорят, что все будет хорошо. А мне так бы хотелось посмотреть на тебя сейчас… Такое горе!

Данилов опускает ладони девушки, слушает и медленно дышит.

— А ведь ты еще ничего не сказал… — Рука Тони беспокойно пробегает по одеялу и задерживается на солнечном пятнышке, потом легко вскидывается на грудь, на лицо Данилова. — Скажи что-нибудь, Степа.

— Что ж я тебе скажу?.. — он приникает губами к ее теплой щеке. — Что же я тебе скажу, родная моя, белая ласточка? Приехал к тебе. Рядом с тобой буду…

… Когда он шел обратно, солнце уже стояло низко и, задернутое молочной дымкой, светило тускло.

В комнате он увидел вторую кровать, а на столе нашел новую записку Рогова: «Попытку ознакомиться с рудником одобряю. На ночь с шахты, пожалуй, не вернусь. Будь здоров. Твой капитан»,

ГЛАВА XV

Когда-то еще в детстве между Михаилом Черепановым и Савоськой Емельяновым, совершенно незаметно для обоих, началось ожесточенное соперничество. В причинах этого они не пробовали разбираться, но при случае один кивал в сторону другого:

— А что я сделаю, раз у него характер такой?.. Ни в чем спуску не дает.

На том и стояли оба. Уже вытянулись, повзрослели, голоса у них ломались по-петушиному, а они все не позволяли один другому взять хотя бы в чем-нибудь перевес. Если отличники в учебе — то оба, если лыжники — то лучшие, если танцоры — хоть под руки выводи того и другого из круга.

Однажды, на летних каникулах, они встретились у реки и договорились лечь под воду на спор — «кто дольше». Легли. И едва ли кончилось бы благополучно это состязание, если бы какой-то пожилой мужчина, гревшийся на песочке, не выдернул их за волосы на берег.

В предпоследний учебный год они влюбились в одноклассницу Любочку. Девочка была худенькая, тихая, болезненная и больше всего в жизни боялась Черепанова с Емельяновым. У соперников же просто не было охоты ломать себе голову над такими сложностями, как отношение девочки к ним. После уроков они обыкновенно провожали Любочку, следуя за нею метрах в ста позади: Черепанов по одну сторону улицы, Емельянов — по другую.

Закончился последний учебный год. Состоялся выпускной вечер. Уже после торжественного заседания, трогательного и душевного, какие бывают, очевидно, в жизни каждого оканчивающего школу, Севастьян с Михаилом встретились в коридоре. Обоим только что были вручены похвальные грамоты и аттестаты с абсолютно одинаковым количеством пятерок. Столкнулись в коридоре они нечаянно, не успев даже приготовить соответствующего выражения на лицах, но оглядели друг друга довольно холодно.

— Еще увидимся, — сказал Черепанов.

— Конечно, о чем разговор, — кивнул Емельянов и зачастил вниз по ступенькам, на ходу бросив: — Между прочим, отец сообщил, что его орденом Красной Звезды наградили.

— Видел ты, какое совпадение, — явно изумился Михаил. — Моего тоже.

Он прошел по коридору и, толкнув створчатую стеклянную дверь, ступил на балкон. Где-то позади, в классах, шумели выпускники, настраивался оркестр, чей-то очень знакомый голос зачинал песню:

Широка страна моя родная…

А внизу, в тополевом садике, и дальше, в полях за Старо-Кузнецком, была ночь. Пахло черемухой, молодыми травами, и сердце почему-то билось часто и гулко.

Школа, уроки, привычные учебники в потертых обложках — все это осталось во вчерашнем дне. А что завтра?

Недалеко от Старо-Кузнецка поднялись в последние годы еще два крупных завода — алюминиевый и ферросплавный. Можно было бы пойти на один из них — пока отец воевал, Михаил в семье оставался за старшего мужчину. Но его тянуло на уголь, может быть потому, что это было труднее и казалось ему почетнее. Мать же, в разговорах с соседками, объяснила это просто:

— В нем еще дяди Митрия кровь говорит. Крепок батюшка был, почитай до девяноста годков шахту хаживал. И как сейчас помню, вернулся в остатный разок со смены, вымылся, лег под божницу да, ни слова не говоря, и умер.