Шаровая молния 3 (СИ) - Гор Александр

Но вернёмся к делам куйбышевским.

Через Лосева, регулярно мотающегося между своим НИИ (статус и полагающиеся при этом права с обязанностями всё-таки его «хозяйству» присвоили, и теперь Олег ещё и осваивал административные функции) и серийным заводом, Николай узнал о том, что строительство лабораторного корпуса завода, здания «техникума ФЗО» и молодёжного общежития при нём объявлены областной ударной комсомольской стройкой. А решение об их строительстве, принятое Совнаркомом, сразу же сняло все вопросы с выделением фондов. Пока же занятия шли в режиме вечерней школы в здании близлежащей городской школы. Причём, преподавателями по «спецдисциплинам» выступали парни и девчата, лишь немногим более старшие, чем студенты. Те самые, которые начинали экспериментировать с заводским браком в первой лаборатории.

Размеры премии в 1942 году существенно выросли. Первая степень теперь «стоила» 150 тысяч рублей, а вторая — 100 тысяч. Так что из доставшихся им с Олегом 75 тысяч каждому по 70 тысяч пошли в Фонд обороны. Оставшиеся деньги они потратили на родных: Лосев отдал матери, а Николай разделил между дочерью и сыном.

То, что у зятя появилась женщина, от опытного взгляда Анастасии Кирилловны не могло ускользнуть, но она делала вид, что ничего не происходит. Да и сам Демьянов старался, чтобы его, прямо скажем, нечастые (у службы много времени не урвёшь) посещения Галины не шли в ущерб общению с дочкой. Не остались эти визиты и без внимания «органов», продолжавших опекать носителя сверхважных государственных секретов. Придя к ней в один из вечеров (с таки расчётом, чтобы успеть после всего вернуться домой до начала комендантского часа), он, как и когда-то в квартире на Ордынке, обнаружил висящий в коридоре телефонный аппарат. А Толик Румянцев, отвечающий за безопасность Группы Уполномоченных ГКО, которому Николай попытался назвать номер, куда иногда можно звонить, если его нет ни на службе, ни дома, лишь отмахнулся: и без тебя, мол, знаю.

Наличие на груди любовника сразу двух медалей с профилем Сталина и лавровой ветвью просто поразило Галю. Премия вручалась всего второй год, и стать её лауреатом было даже сложнее, чем Героем Советского Союза.

— Мне почему-то сразу показалось, что ты не просто куратор новых образцов боевой техники, как ты представился нам со Львом тогда в Харькове.

— Когда кажется, следует креститься, — засмеявшись, чмокнул он в нос женщину, и чтобы перевести разговор на другую тему, потребовал. — Где тот тупой нож, на который ты жаловалась?

Шырыкал напильником по лезвию и посмеивался, насколько совпадает ситуация, описанная в песне его земляка Олега Митяева, больше, правда, известной по клипу Михаила Шуфутинского. Разумеется, в его прежней жизни известной.

Снова гость к моей соседке.

Дочка спит, торшер горит.

Радость на лице.

По стеклу скребутся ветки,

В рюмочки коньяк налит:

Со свиданьицем.

Вроде бы откуда

Новая посуда?

Но соседка этим гостем дорожит:

То поправит скатерть,

То вздохнёт некстати,

То смутится, что не острые ножи.

Он — мужчина разведённый,

И она разведена.

Что тут говорить…

Правит нами век казённый,

И не их это вина:

Некого винить.

Тот был — первый — гордым,

Правильным был, твёрдым.

Ну, да бог ему судья, да был бы жив.

Сквер листву меняет,

Дочка подрастает…

И пустяк, что не наточены ножи.

Пахнет наволочка снегом,

Где-то капает вода,

Плащ в углу висит.

На Москву упало небо

И зелёная звезда

Позднего такси.

Далеко до Сходни,

Не уйти сегодня.

Он бы мог совсем остаться да и жить.

Всё не так досадно,

Может, жили б складно…

Ах, дались мне эти чёртовы ножи!

Ах, как спится утром зимним!

На ветру фонарь скулит —

Жёлтая дыра.

Фонарю приснились ливни,

Вот теперь он и не спит,

Все скрипит:

Пора, пора, пора…

Свет сольётся в щёлку,

Дверь тихонько щёлкнет,

Лифт послушно отсчитает этажи…

Снег под утро ляжет,

И не плохо даже

То, что в доме не наточены ножи.

Отличий совсем немного: не разведены они с Галиной, а вдовцы. Дочка спит не здесь, а в квартире на Маросейке, тут же на памятном диване засыпает в одиночестве (чтобы его не отвлекали перешёптывания взрослых) Николай Львович Финберг. Зелёную звезду позднего такси сейчас в Москве не сыскать ни ночью, ни даже днём, а бежать Демьянову по ночному городу вовсе не до Сходни, намного ближе.

Так увлёкся вспоминанием текста песни, что даже начал негромко напевать. Красивая же песня! Да вот только никому не позволят включить её в концертный репертуар: по нынешним нравам — аморальщина непотребная, наносящая колоссальный вред пропаганде семьи — ячейки общества. Совсем не такие песни нужны советскому человеку во время страшной войны. То, что сейчас поют во фронтовой концертной бригаде ребята Аркаши Шварца, нужны.

Кстати… А ведь Клава, которую он перетащил в Москву ради того, чтобы «ввести в оборот» песни из будущего, должна уже родить. Или дохаживать последние денёчки беременности.

— Он бы мог совсем остаться да и жить…

Николай и не заметил за размышлениями, как Галя, проверявшая, уснул ли ребёнок, когда он выбирал между напильником и куском наждака, заведёнными кем-то из соседей, вернулась и встала в проёме кухонной двери.

Вот, значит, что тебя беспокоит, милая? Мог бы. Да вот только после такого шага придётся делать очень жестокий выбор: либо свесить на Анастасию Кирилловну вообще всё воспитание Валечки, уйдя к Галине, либо приведя ту в дом, взвалить на тёщу заботу ещё и о сыне совершенно неизвестного ей харьковского физика Льва Финберга. И это — даже не вспоминая о том, какие трудности могут возникнуть во взаимоотношениях между чужими друг другу женщинами, живущими под одной крышей. Как бы хорошо ни понимала тёща, что когда-нибудь Демьянову придётся жениться повторно, а всё равно такое станет для неё сильнейшим ударом. И наносить его человеку, подставившему ему плечо в трудную минуту, категорически не хочется.

— Мог бы. Но не сейчас.

Понимал, что обидит женщину, уже ставшую для него не чужой, но соврать ей в глаза не мог.

— Боишься ответственности за меня и чужого ребёнка? А что? Удобно: появился на пару часов раз в неделю, ножик, вон, поточил, и снова — вольный казак…

И глаза уже не покрасневшие от слов подслушанной песни, а налились слезами.

— Не боюсь. Да и разве он мне чужой? Счастье моё, ты, увидев только вот это, — коснулся он знаков Сталинской премии. — Поняла, что со мной всё не так просто, как кажется на первый взгляд. Но на самом деле всё ещё намного, намного сложнее.

— Ты по-прежнему любишь жену?

— Люблю. И буду любить, даже если женюсь на тебе или, если ты этого не захочешь, на ком-то другом. Как ты любишь и будешь любить Льва. Это наш с тобой крест, который нам нельзя бросать.

В общем, сколько в ту ночь негорящий уличный фонарь ни скрипел, «пора, пора, пора», ни Николай, ни Галина к нему так и не прислушались.

22

— Ну, заходи, заходи, цыганка! — широко улыбаясь, протянул руку Эйтингон, тоже уже примеривший погоны майора госбезопасности.

— Опять будете просить что-нибудь новенькое для ОМСБОН? — крепко стиснув ладонь знаменитого диверсанта, улыбнулся в ответ Демьянов.

— Не буду. Делами бригад особого назначения теперь занимаются Орлов и Иванов. А я — постольку, поскольку, всего лишь в рамках обязанностей заместитель начальника Особой группы при НКВД. Тут ты, цыганка, не угадал. В отличие от красавицы-жены и вот этого, — тронул он пальцем погон с тремя большими звёздочками.

— И правильно. Я тоже несколько сменил направление деятельности, и теперь занимаюсь вооружениями в несколько ином амплуа.

— Знаю, знаю, — кивнул «Наумов».