Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917 - Ян Кэмпбелл

это было несвойственно.

По сути, именно такие взгляды на религиозную историю казахов вызвали в середине 1860-х годов предложения радикально отойти от прежней государственной практики, заключавшейся в контроле и управлении нехристианскими конфессиями посредством институционального строительства. Самым активным проводником этих идей стал Крыжановский после того, как в 1865 году он был назначен новым генерал-губернатором Оренбургской области. Крыжановский был несгибаемым пропагандистом православия и почти не пытался скрыть свое презрение к исламу и тем, кто его исповедовал. В первом отчете Александру II, подводившем итоги первого года его деятельности в этом регионе, он выразил возмущение, помимо прочего, тем, что по мере укрепления ислама там страдает православная вера. Эта общая тенденция была также заметна среди преобладающего населения региона – казахов, а растущее сближение народа, долгое время равнодушного к любой вере, с башкирским и татарским духовенством представлялось Крыжановскому очень вредным, особенно если учесть, что в новообретенной Туркестанской губернии религиозный фанатизм развит в народе даже больше, чем у башкир и татар[140]. Чтобы остановить рост этих тенденций, он предпринял ряд мер, которые сводились к утверждению большего государственного контроля над мусульманскими институтами в регионе, не давая себе труда предположить, что эти институты и сами могли бы неплохо управляться с подчиненным им населением[141]. Получив одобрение своих действий от Александра II, Крыжановский в начале 1867 года представил Валуеву еще более расширенную антиисламскую программу[142].

Наряду с предложением из 18 пунктов, направленным на ослабление «фанатизма» среди оседлых мусульман региона, он выступал за беспрецедентный уровень государственного вмешательства в религиозную жизнь казахов: разрешить православным священнослужителям преподавать в школах, где обучаются русские и казахские мальчики, и учить Евангелию и тех и других; ввести строгий запрет на проживание в степи татарских и среднеазиатских «переселенцев»; существенно сократить содержание уроков мусульманской религии, которые предполагалось оставить для казахов[143]. Он утверждал, что все эти меры, взятые вместе, со временем отвратят все еще сомневающихся, не истинно верующих казахов от исламского «фанатизма» и позволят процветать среди них гражданственности[144].

Учитывая полученную от государя поддержку и все более прохладное отношение к исламу в административных кругах 1860-х годов, Крыжановский, вероятно, был удивлен отрицательной реакцией на эти предложения двух последовавших друг за другом министров внутренних дел[145]. Ни Валуев, ни его преемник А. Е. Тимашев особо не возражали ни против главного посыла Крыжановского, ни против цели, которую он стремился преследовать. Скорее, они опасались радикальности некоторых из предложенных им мер, его, как им представлялось, поверхностного понимания ислама в Туркестане и степи, и, как следствие, сопротивления, которое такие меры могли вызвать[146]. В целом взгляды Крыжановского по-своему служили логическим выводом из представления, будто казахи были мусульманами только по названию. Кроме того, его взгляды были важным прецедентом, поскольку в 1860-е годы его власть в Оренбурге только начинала расти. Но завершение этой истории говорит как о распространении знаний и административных практик среди множества регионов империи, так и о намеках на иное, более радикальное понимание места ислама в жизни и самосознании казахов[147].

Возможно, это была случайность, но в середине века именно два казахских посредника Российской империи, выходцы из знатных семей, получившие первоклассное образование в императорских кадетских училищах в Омске и Оренбурге, приложили максимум усилий, чтобы убедить вышестоящее начальство в ошибочности расхожего мнения о казахах и исламе. С Валихановым мы уже знакомы. Его «двойником» во Внутренней (Букеевской) орде был Ходжа Мухаммад-Салих Бабаджанов (1832–1871). Оба были в царском государстве чиновниками среднего ранга: Валиханов служил в Главном управлении Западной Сибири, Бабаджанов в разное время занимал невысокие административные должности. Оба были активными участниками научных обществ метрополии[148]. Оба представляли собой значимые фигуры как в науке, так и в администрировании, но в первую очередь ценились как источники внутренней информации, доступ к которой для русских был затруднен или невозможен, и как лица, способные представить эту информацию в форме и стиле, к которым привыкла административная и научная общественность. Об этом говорит, в частности, случай, когда Валиханов от собственного имени высказал свои размышления по поводу судебной реформы.

В вопросах ислама некоторые администраторы, при всем уважении к казахским посредникам, не всегда, как мы увидим, соглашались с их идеями, тем более что взгляды Валиханова в этой сфере были, мягко говоря, неоднозначными. В одном из своих главных произведений о религии («О мусульманстве в степи») он категорически заявлял, что «мусульманство пока не въелось в нашу [казахскую] плоть и кровь» [Валиханов 2007:109]. Более того, как этнограф он уделял значительное внимание тем моментам в религиозных практиках современных казахов, где, по его мнению, прослеживались древние языческие верования и обряды («Следы шаманства у киргизов» [Там же: 68–98]). Однако в частном порядке он резко отрицательно относился к утверждению, будто казахи были «неистинными» или «неполными» мусульманами. Его личные заметки по поводу описания казахов Левшиным в этом отношении столь же поучительны, сколь и ядовиты. Пренебрежительно отзываясь о Левшине, «слишком увлеченном невежеством людей, которых он описывает», он продолжает:

Два киргиз-кайсака, которых А. И. Левшин спрашивал: «Какой они веры?» – вероятно, [те] не вникнув как-нибудь в смысл вопроса и, озадаченные новизною его, не нашлись, что отвечать, кроме легчайшего в подобных случаях: «Не знаю». Всякий кайсак знает, что он последователь Магомета и что он мусульманин; быть может, он не понимает смысла этого слова, но все-таки оно составляет его гордость перед иноверцами. С самого детства он то и дело слышит, что он мусульманин, а «все прочие, кроме мусульман, кафиры, осужденные богом на вечное наказание на том свете». После этого можно ли допустить, что кайсак не знает своей веры? [Валиханов 1984, 1: 198–199].

Валиханов сам не был религиозен и определенно не считал сохранение ислама желательным для дальнейшей перспективы процветания степи под крылом империи[149]. Но то, что он думал лично о Левшине, похоже, повлияло на его политические рекомендации. Осторожность была необходима, а миссионерская работа, наряду с другими «энергическими путями» по введению христианства, – нежелательна [Валиханов 2007: 114]. Верный империи, которой он служил и в иерархии которой хотел выстроить карьеру, Валиханов утверждал, что активное продвижение христианства, в отличие от простого вмешательства в дальнейшее распространение ислама (некоторые из его антиисламских рекомендаций были сходны с рекомендациями Крыжановского), может только навредить и государству, и его подданным.

Бабаджанов, сам принадлежавший к роду ходжа (каз. кожа, «священный» род, претендующий на происхождение от мусульманских праведников), выражал гораздо меньше сомнений по этому поводу. В сборнике «Заметки киргиза о киргизах»