Город имени меня (СИ) - Ру Тори

Засовываю голову под струю ледяной воды и, стиснув зубы, мычу от тупой злобы и боли. Я прибила бы незнакомку собственными руками, только бы Юра вылез из кокона глухой холодной отстраненности и заново научился улыбаться.

Но даже сейчас, с развороченным сердцем и опухшим носом, мне хочется стать лучше ради него.

* * *

Сегодня первый день производственной практики — договоренности с тетей Валей достигнуты еще в марте, но я твердо решаю не отлынивать. Раз уж эта профессия станет моим будущим, нужно честно ее освоить. А занятость... поможет отвлечься от ноющей, пульсирующей, вызывающей тошноту боли и не вздернуться на ближайшей батарее.

Переодеваюсь в привычный шмот — штаны и толстовку, собираю волосы в хвост, побросав в рюкзак клубки и заготовки кукол, выхожу в подъезд и стучусь в квартиру напротив.

— Кируся! — Валентина Петровна при параде встречает меня в прихожей. — Папа твой всю ночь колобродил. Как схлестнулся с этим Кубанцевым, спасу от них нет. Ты сама-то где была?

— У друзей... — бурчу и едва не разражаюсь ревом в ее участливых объятиях. — Я сдаваться пришла. Возьмите меня в столовую...

До предприятия едем на такси. В просторной светлой кухне, заставленной гигантскими электроплитами, тетя Валя первым делом усаживает меня за стол и кормит от пуза, а потом я в поте лица помогаю ей готовить первые и вторые блюда, шинковать салат из капусты и разливать в стеклянные стаканы два вида компота.

Пашу до изнеможения, так, что к концу смены валюсь с ног, но все равно ощущаю себя сшитым из ошметков кожи монстром Франкенштейна. Я просто должна стряхнуть с себя невидимых химер и вернуться к тому, чем жила до встречи с ребятами. Должна помочь папе избавиться от грязного упыря, очистить свой дом от смрада и отчаяния, въевшегося в стены. Отныне моей мечтой будет только это.

Стаскиваю колпак, халат и фартук, на проходной прощаюсь с Валентиной Петровной, по разбитому асфальту добираюсь до автобусной остановки и наконец включаю телефон — тот разражается визгом и на глазах пухнет от оповещений о пропущенных звонках. Все они от Светы.

В списке нет ни одного незнакомого номера, хотя я была бы рада обмануться и принять любой спам за беспокойство Юры...

Только сообщение Элины с адресом и напоминанием про аукцион я воспринимаю как знак свыше. Вот же он — шанс и способ расплатиться за папины ошибки. Теперь я и сама твердо верю, что только ради этого благого дела провидение столкнуло меня с ребятами.

* * *

Удивительно, но Элина и Ярик живут в простом рабочем районе — почти таком же, где обитаю я, а улица Экскаваторная вообще испокон веков слывет местом темным и стремным.

Бегом пересекаю бульвар с бороздами изрытого корнями асфальта, миную исписанный граффити бетонный забор и унылый двор с разломанными лавками и ржавыми турниками, сверяюсь с номерами квартир, намалеванными на табличке у подъезда и звоню в домофон.

Бодро поднимаюсь по заплеванным ступеням на второй этаж.

В дверях уже ждет Элина — волосы собраны в небрежный хвост, толстовка едва прикрывает худые татуированные бедра. В очередной раз офигеваю, насколько она круто выглядит, и мешкаю на пороге, но Снежная королева проявляет чудеса гостеприимства:

— Привет. Проходи. Будешь есть? Мы тебя вчера обыскались...

Совсем как правильная, хорошо воспитанная девочка, аккуратно ставлю убитые кеды на полочку и тут же увожу тему в другое русло:

— А... Ярик дома?...

— Ярик спит. На диване на кухне... Обычно после концерта он дрыхнет сутки напролет, чтобы прийти в норму. — Она проводит меня в комнату, от которой не приходится ждать никаких сюрпризов, но, попав внутрь, я испытываю настоящее потрясение: прямо на стенах нарисованы жуткие завораживающие картины — половины китов, сломанные куклы, переплетенные в причудливые узоры философские изречения, грустная девушка, в чьих чертах без труда угадывается хозяйка квартиры, ночное небо с россыпями звезд, черно-белый портрет Ярика...

Обычная тесная хрущевка вдруг превращается в жилище художников, креативных личностей, настоящих гениев. Вот бы и мне иметь хоть частичку их дара...

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Верчусь на месте, раскрыв от удивления рот; Элина опережает возможные расспросы и быстро поясняет:

— Наше совместное творчество. Мы оба увлекаемся рисованием... У меня линия одежды и мерча, в ней я пытаюсь переосмыслить библейские сюжеты через тексты Ярика. А еще я работаю над образами ребят... Давай обговорим, что именно нам понадобится для розыгрыша. Не уверена, что ты успеешь к сегодняшнему стриму, но через неделю — точно...

Однако деньги мне позарез нужны именно сейчас, и я полагаюсь на дар убеждения, не сработавший накануне:

— Обязательно успею, Элин! Я уже начала... — Вываливаю из рюкзака заготовки — пару завершенных фигурок и множество не сшитых пока деталей. Остальное в задумке, но здесь, в окружении плакатов, граффити и невероятных рисунков, меня охватывает горячечное вдохновение. — Дай мне два часа!

Взбираюсь на заваленный думками диван, расчехляю крючок и, забившись в самый угол, вяжу — когда кажется, что тело вот-вот распадется на кусочки, а голова взорвется от мыслей, вяжу я особенно старательно.

Элина покидает меня, но быстро возвращается — с коробкой пиццы и связкой алюминиевых банок. Сгрузив их на низкий столик, она тихонько подсаживается рядом и ахает:

— Круто. Где ты этому научилась?

Неопределенно пожимаю плечами:

— Мать увлекалась... — голос предательски срывается, и маленький досадный прокол в моем исполнении не остается незамеченным:

— Расскажешь о ней?.. То есть, конечно, если считаешь нужным...

Естественно, я не считаю нужным плакаться и разводить нюни о делах давно минувших дней, но, подняв голову, натыкаюсь на ее потусторонний, все знающий взгляд, и выпаливаю:

— Мама... ну... была странной. Отец очень ее любил, но она словно стремилась поскорее попасть на тот свет — во всем видела мистические знаки, грусть и тлен. Сочиняла сказки, фонтанировала идеями, улетала из реальности, но не доводила прожекты до конца — впадала в апатию и неделями лежала на кровати. Дом зарастал паутинами, я ползала по полу голодной и обгаженной... Папа до последнего отказывался верить, что ей нужна помощь. — Каждое слово застревает в глотке, но Элина гипнотизирует меня спокойным, каким-то просветленным выражением лица и продолжает вытягивает на откровенность. — Говорят, болезнь у мамы проявилась после того, как папа получил ранение. Ну... он поучаствовал в боевых действиях, когда служил в армии. А ухудшилось ее состояние, когда родилась я... Правда, потом на несколько лет наступило затишье — именно поэтому в моей памяти мать осталась совершенно нормальной — доброй, до одурения красивой, светлой, теплой... Однажды, когда мне было пять, она рассказала мне очередную милую сказочку, накормила на завтрак оладьями, отвела в детский сад, а забирать не пришла... Я плакала и ждала. Ее обнаружили в другом конце города: легла на рельсы, и привет. Папа начал бухать. Бухает до сих пор. Так и живем...

— Чувствуешь вину, да? Постоянно возвращаешься к тому дню и придумываешь его заново... — Элина верно считывает все, что многие годы меня мучительно гложет, и я застываю, осмысливая простейшую, но доселе толком не обдуманную истину. Вина...

Да, так и есть. Именно ее я чувствую каждую гребаную секунду.

— Наверное... Ты права. — Вырвавшийся из груди тяжкий вздох прерывается спазмом и всхлипом. — Я виню себя за то, что моей любви не хватило... За то, что вообще родилась...

— Не надо, Кир! Серьезно. Не надо... — Элина нервно поправляет голубые волосы, выбившиеся из резинки и, закусив губу, упорно качает головой. — Что мог сделать пятилетний ребенок с грозной болезнью, когда никто из взрослых не сумел распознать ее и победить? — она замораживает меня прозрачными как лед глазами и еле слышно шепчет: — Мой первый парень тоже... покончил с собой. За эти годы я перебрала миллионы мыслей, вопросов, возможных выходов, но... Мы можем изменить только будущее. А работать над этим надо сейчас, в настоящем. Например, помогать тем, кому еще можно помочь...