Нация прозака - Элизабет Вуртцель

не дать себе разбиться можешь только ты сама?

Мистер Грабмен, странноватый учитель биологии, который постоянно носит берет и черные водолазки, притворяясь битником, оставляет меня после занятий, потому что считает, что мое поведение подрывает порядок в классе. Я понятия не имею, о чем он: я совсем не из тех, кто отпускает на волю лягушек, приготовленных для препарирования в классе, да и в любом случае на уроках мы чаще всего пытаемся сделать из молока творог якобы для того, чтобы познакомиться с повседневными трудами и заботами. Мистер Грабмен всего лишь очередной учитель биологии из многих, кажется, четвертый за этот год, так что воспринимать его всерьез мне сложно. Скорее всего, итоговую оценку ставить мне будет не он, ведь его наверняка заменят другим учителем, и потом, оценки больше ничего для меня не значат, ведь будущего все равно не существует.

Так или иначе, мистеру Грабмену особенно нечего мне сказать. Он говорит: «Может, ты слишком чувствительна для этого мира», – и я пытаюсь понять, с чего он вообще это взял. Он едва меня знает. Мне даже кажется, что он хочет, чтобы я покончила с собой.

Он удерживает меня в лаборатории несколько часов. Мне приходится пропустить уроки и даже пообедать – как обычно, домашним сыром с ананасами из термоса – в его классе. Время идет, и я не понимаю, чего он от меня ждет, хотя все равно радуюсь, что не нужно идти на математику, или английский, или играть в кикбол на физкультуре, ведь он наказал меня и заставил тут сидеть. Мистер Грабмен задает много вопросов, на которые я не могу ответить. Он спрашивает: «Значит, ты одна из тех девочек, которым нравятся быстрые парни на быстрых машинах?»

Я не говорю ему, о чем думаю на самом деле, то есть о том, что мне всего двенадцать и я не могу такого знать, и вообще, в Нью-Йорке уже никто не водит машины. Вместо этого я просто говорю: «Да, так и есть».

Кажется, это и есть правильный ответ.

Я всегда интересуюсь парнями, вот только все мои усилия напрасны. Ребята, с которыми я хожу в школу, меня не замечают. Я даже не вхожу в списки запасных вариантов на случай, если не склеится с девочками по имени Дженнифер, Элисон и Николь. Я знаю, что я не некрасивая – возможно, даже симпатичная, но моя внешность привлекает не тех людей. Я люблю небрежную бледность с синяками под глазами, вид словно бы слегка навеселе, как у Крисси Хайнд[111], и на меня западают мужчины постарше, те, кто привык к неброским, жизнерадостным женщинам. Еще я цепляю всяких рокеров вроде того парня из хеви-метал-группы, он иногда подрабатывает в магазине World Import в торговом центре Bergen, где я бываю, когда прогуливаю школу. А еще есть мужчина, который дал мне визитку прямо в разгар беспорядков на концерте the Clash, время от времени он приглашает меня где-нибудь пообедать. Или двадцатитрехлетний сын владельца лагеря Tagola, который на самом деле учится на юридическом и вообще весь правильный и приличный, вот только его интерес ко мне достаточно силен, чтобы вызвать в лагере подобие скандала и чтобы главный психолог сказал, что нам нужно перестать вместе гулять или сидеть рядом во время просмотра «Лагеря для военнопленных № 17»[112]. Но ни с одним из этих мужчин у меня ничего нет. Просто обед, просто прогулки и разговоры, потому что я слишком юна, а они слишком взрослые и чувствуют себя глупо. Я молюсь, загадываю желания и надеюсь, что однажды Господь сделает так, чтобы я стала нравиться своим ровесникам.

Как-то раз я встречаю старшего брата своей подружки, поклонника Брюса Спрингстина, старшеклассника. Мы постоянно говорим о Брюсе, и он думает, что это просто потрясающе, что я не похожа на других подруг его сестры, фанатеющих по Шону Кэссиди[113] и Энди Гиббу[114]. Я влюбляюсь в этого парня – его зовут Абель – и вот я уже навещаю подругу не из-за нее самой, а из-за ее брата. Я чувствую странную близость, как будто и я могу ему нравиться, и в один вечер, когда мы, уютно устроившись, смотрели телевизор со всей их семьей – был вечер вторника, так что, готова поспорить, мы смотрели «Счастливые дни» или «Лаверна и Ширли»[115] – и я сижу, закутавшись в афганский плед, чтобы не мерзнуть, и вдруг чувствую, как его рука забирается под одеяло, скользит вверх по моим ногам, в трусики. Я не пытаюсь его остановить, ничего не делаю, просто сижу и впитываю новые ощущения, потому что мне приятно, это единственная приятная вещь, которую для меня делали за последние месяцы, даже годы. Я никогда даже близко не испытывала ничего похожего на странное электричество, которое крутится у меня в животе, а затем спускается вниз, вниз, и вниз, и вниз. Не могу представить, что я такого сделала, чтобы заслужить это ощущение.

Я чувствую, что Бог благословил меня. Я чувствую, что раз он дал мне способность испытывать такое удовольствие, то, значит, я не безнадежна. И я начинаю пробираться в комнату Абеля по ночам, когда остаюсь ночевать у них дома, начинаю мечтать, чтобы он делал то, что делает, постоянно, ведь я даже не знала, что способна на такое удовольствие. Я тоже учусь прикасаться к нему. Пальцами, руками, ртом. Я с удивлением обнаруживаю, что способна, вопреки всей своей грусти, не только получать, но и чуть-чуть отдавать эту жизненную силу.

Физическая близость приносит мне столько счастья, что мне хочется делиться своим знанием со всеми подряд, мне хочется подходить к женщинам на улице и рассказывать им о своем открытии, словно я одна посвящена в эту тайну. Мне хочется делать минет случайным парням, чтобы проверить, будут ли они реагировать на меня так же, как Абель, или он отличается от остальных. Я хочу поделиться своим маленьким секретом с доктором Айзеком, но не могу ни единой душе рассказать ни слова. Все решат, что это ненормально, что меня развращают, потому что Абелю семнадцать, а мне только двенадцать. Никто никогда не поверит, что это – единственный луч света в моей жизни.

Так что когда мистер Грабмен достает меня своими вопросами – странными, сальными вопросами, – я раздумываю, не рассказать ли ему о своем секрете. Но не говорю, не отваживаюсь. Я боюсь его странностей, боюсь, что он сдаст меня, и меня отошлют и закроют в тюрьме для распутных девчонок. Боюсь, что меня запрут в лечебнице – не потому, что я