Изгнание из рая - Павел Загребельный

Но отец Лаврентий, испугавшись, что теряет посланного богом (а кто же еще может послать подарок своим служителям?) достойного соперника, уже придумал сам, предложив:

- Если не гири, то, может, подними меня, чадо. Я лягу на землю, а ты попытайся оторвать меня от нее.

- В этом что-то есть, - оживился Тавромахиенко. - Правда ведь, Пшонь, здесь что-то есть?

- Повторите, я запишу, - пробормотал тот.

- Только не на землю, - раздумывая, сказал Конон Орестович. - Потому что за землю можно ухватиться, трава там какая-нибудь, корни, то да се, антеи всякие хватались. Надо на аспальт.

- Можно и на асфальт, - согласился поп.

- Но, но, - Тавромахиенко снова и снова окидывал отца своим разбойничьим взглядом, - туша у вас, отче, должен сказать, - страшное дело! Тут уж не руками надо, а разве что подъемным краном. Почему бы вам не посоревноваться с краном?

- Человеческое человеческого просит, чадо мое, - вздохнул отец Лаврентий.

Тавромахиенко углубился то ли в колебания, то ли в задумчивость, но Рекордя не дал ему времени на эти интеллигентские штучки, подошел поближе, повертел ключиками, хихикнул:

- Что, слабо?

- Ну, ну, осторожнее, прошу! - поднял плечи Тавромахиенко.

Но на Рекордю не действовали никакие слова. Он был человеком интереса и не мог позволить, чтобы собственный интерес ускользнул из-под самого носа. Прихожане идут к отцу Лаврентию с приношениями, а кто угодит ему, будет иметь приношения безграничные и бесконтрольные. Кто же от такого откажется, какой дурак? Кики-брики!

- Могу посоветовать, - великодушно заявил Рекордя.

- Секундочку! Запишем, - спохватился Пшонь.

Тавромахиенко нетерпеливо отмахнулся от его назойливости.

- Так что у тебя? - обратился он к Рекорде.

- Значит, так, - принялся тот загибать пальцы. - Батюшка - раз, асфальт - два. Поднять его над асфальтом - три.

- Не морочь головы, знаем без тебя.

- А как поднять, могу посоветовать.

- Ну?

- За уши!

- Как, как?

- Уже сказал, кики-брики!

Идея граничила с гениальной. В самом деле, кто и как мог бы управиться с гигантской поповской плотью, с ее стальными мышцами, налитой свинцовой тяжестью, задубевшей, как тысячелетние догматы той великой химеры, служителем которой был отец Лаврентий! А тут так просто и весело: за уши! А что такое ухо? Хрящ. Мертвая субстанция. Ни мышц, ни силы, ни прочности. Рудиментный пережиток, как сама церковь и религия.

- Слыхали, отче? - спросил Тавромахиенко.

- Слыхал и внял.

- Согласны?

- Нимало вопреки глаголю.

Тавромахиенко еще раз ударил стальным глазом по батюшке. Уши у того маленькие, как две фасолинки, не за что и ухватиться. Да еще и приросли к голове - пальца не просунешь. И все же маленькие хрящики - это не полторацентнерный сгусток мышц и дикой поповско-штангистской силы.

Согласие было двусторонним. Теперь надлежало решить процедурные вопросы.

Судейство.

Пшонь не годился, потому что все время записывал. Рекордя возникал сам собой. Место для соревнования. Возле храма негоже, да и асфальта нет. Рекордя заявил, что знает такое местечко, как железный ток. Получалось, что он еще не забыл сказок времен детства. Тогда возник вопрос спортивной формы. Батюшка настаивал на рясе. Тавромахиенко не соглашался. Он будет отрывать от асфальта и поднимать над асфальтом не священнослужителя, а спортсмена. Поэтому - трусы и только трусы! Поп не соглашался: он не мог появляться перед паствой голым. После затяжных дискуссий сошлись на тренировочном костюме. Для Тавромахиенко свой хлопчатобумажный костюм уступал Пшонь. Но и на этом процедурные вопросы не исчерпывались.

- Спорт есть спорт, - сделал глубокомысленное заявление Тавромахиенко. - Он украшается и увенчивается медалями, призами, наградами. А что у нас?

Отец Лаврентий развел руками и благодушно улыбнулся. В противовес всем хищно-корыстолюбивым священнослужителям он хотел быть бескорыстным.

- О спорт! - изрек он вдохновенно.

Но Конон Орестович не подхватил этого платонического призыва. Материальная сторона дела заинтересовала его так, что он проявил неожиданную для спортивного деятеля эрудицию:

- Только Зевс и Посейдон могли наслаждаться самим лишь дымом от жертвоприношений у эпиопов. А мы люди темные, нам подай выпивку и шамовку! Ставлю ящик коньяка против твоего ящика, отче! Оторву тебя от аспальта - мои оба ящика. Не оторву - твои! Как?

- Нимало вопреки глаголю, - скромно промолвил отец Лаврентий.

После этого начали готовиться. Съездили домой к отцу Лаврентию, подождали, пока он переоденется, потом к Несвежему, где переоделся Тавромахиенко, затем ко двору Панько, где асфальт был шире, поскольку Панько поставил дорожникам пол-литра и они высыпали лишнюю машину битума напротив его двора, так что там теперь свободно разворачивались не только машины, но и комбайны.

Никто никому ничего не говорил о предстоящем соревновании, но слух мигом разлетелся по Веселоярску. Когда-то говорили: сбежались стар и млад. Но такое выражение годится для эпох неопределенного способа жизни и хаотического хозяйствования. Теперь же млад в пионерском лагере, стар на пенсии, но продолжает работать не покладая рук, зато в селе появилась новая сфера обслуживания, а в сфере люди, много людей, а к ним еще множество специалистов со средним специальным и высшим образованием, а к ним еще... Одним словом, мы скажем так: сбежались все, кто мог сбежаться.

И стали смотреть.

Поп лег на асфальт. Тавромахиенко стал над ним, засучил рукава. Рекордя свистнул в милицейский свисток, подаренный ему Иваном Беззаботным. Спортивное соревнование началось.

Соревнование в самом деле началось бы именно так и именно тогда, как мы сейчас провозгласили, но при условии, что соревнуются, деликатно говоря, нормальные и полноправные граждане (если бы они были еще и членами спортобщества "Урожай" или "Буревестник", то такая ситуация соответствовала бы идеальной).

Но тут ведь участником спортивного соревнования выступал служитель культа! Представитель институции, отделенной от государства. Так как же быть? И могла ли эта институция не продемонстрировать каким-либо образом свою заинтересованность в течении этого не совсем обычного соревнования? Разумеется, отец Лаврентий хорошо знал, что его возможные спортивные успехи вряд ли будут касаться высоких церковных иерархов. Поэтому он на собственный страх и риск позаботился о надлежащем, если так можно выразиться, оформлении, украшении и оглашении своих спортивных поступков, которые могли бы (хотя и не каноническим способом) умножить его церкви хвалу и славу.

Автор выпутывается из этого страшно запутанного словоизлияния очень просто. Когда Рекордя засвистел в милицейский свисток, из-за буйных веселоярских холмов, из-за тыквенно-орхидейных сочных цветов, из-за высоких многокрасочных мальв, растревоживая экзотическую нежность настурций, ласково гладя загадочность ноготков, над полем состязания прозвучало давно забытое пение, не имеющее никакого отношения к нашим высоким временам, пение из времен обскурантизма, то есть сплошной темноты и безнадежности.

Баба Параска, добровольно отдавшая выделенный ей колхозом домик под культовое сооружение, сама переселившись к бабе Палажке, теперь вместе с бабой Палажкой организовали певчих и в надежде на победу своего батюшки отца Лаврентия, прибыв своевременно к месту соревнования и расставив певчих по чину с двух сторон для антифонного пения, затянули ирмос: "Мироправители тьмы века своего и духов злобы поднебесных". А потом: "Воинство выспренне на высоте..."

Но еще перед этим тот же самый слух, который облетел весь Веселоярск, проник и в сельсовет, однако распространился там не стихийно, а с соблюдением субординации, то есть прежде всего попал к Ганне Афанасьевне, а уже потом и к молодому председателю.

- Слышали? - входя к Грише, спросила Ганна Афанасьевна. - Этот ваш консультант нашего попа Лаврентия за уши отрывает от асфальта.

- Кто вам сказал такое? - спросил из-за стола Гриша.

- Люди говорят.

Гриша не переспрашивал. Когда говорят люди, надо верить. И действовать. Он побежал к мотоциклу. Забыл даже спросить, где все это происходит, но это уже не имело значения. Асфальта в Веселоярске было столько, что на мотоцикле промчишься и пролетишь за пять минут. Живем в эпоху космических скоростей!

Но пока Гриша заводил мотоцикл, пока осуществлял поисковую операцию, события возле Панькова двора достигли высшей точки, то есть кульминации. После свистка Рекорди Тавромахиенко, не обращая внимания на певчих, не оказывавших ему никакой помощи, кинулся на лежащего отца Лаврентия, ухватил за маленькие, как две фасолины, уши своими железными пальцами, дернул, рванул, потащил изо всех сил, - поп ни с места. Конон Орестович, призвав на помощь весь свой спортивный опыт, мобилизовав все знания и хитрость, кинулся туда, кинулся сюда, тяжело вздохнул, крякнул, прыгнул так и прыгнул этак, повозился и надулся для приличия и по-настоящему, - поп лежал камнем, ни отрываться от асфальта, ни подниматься над ним хотя бы на один сантиметр и в помыслах своих не имел, одним словом, поп был, как возглашали певчие, крепкостоятельным. Тогда Тавромахиенко прибег к приему недозволенному. Начал крутить попу уши, снова попытался поднять его тяжелую, как двухпудовая гиря, голову над асфальтом - все напрасно. А тут еще проклятые певчие заметили недозволенные приемы и возопили: "Дилаша на хребте моем все начальницы страстей!" Одним глазом Тавромахиенко успел заметить громыхающий черный мотоцикл, а на нем председателя сельсовета; мотоцикл приближался неотвратимо, как судьба и закон, Тавромахиенко отчаянно рванул батюшку так, что у того за ушами выступила кровь, но поп даже не пошевельнулся.