Ты мерзок в эту ночь? (ЛП) - Поппи Брайт

— И это покажу, если хотите. Но сперва покажу фам новый препарат.

«Комната» Францца представляла из себя невероятно роскошную квартиру с видом на ярчайший отрезок Аудзейдс Фоорбургваль, которую ему сплавил некий безымянный приятель, решивший нырнуть в новое тысячелетие из какого-то иного места. Панораму за громадным окном — розовые мазки неона, каменные арки, подсвеченные электрически-алыми лампочками, мерцающий черный канал, перистальтику толпы — можно было разглядывать или отгородить нажатием кнопки, которая обращала стекло в зеркало. Мы предпочли наслаждаться видом.

Не теряя времени даром, Францц извлек откуда-то крошечный полиэтиленовый пакетик и высыпал его содержимое на стеклянную поверхность кофейного столика. Горка белого порошка, которую он начал делить лезвием. Тревор казался заинтересованным, но я пошел на попятную.

— Не-а, ребят. Я пас, если это какой-нибудь кокс или спиды, или даже ешки — никогда не знаешь, чем эту херню разбавляли. Вы в курсе о моих отношениях со стимуляторами.

Францц не оторвался от своего занятия, но с осторожностью проговорил сквозь зубы, боясь сдунуть порошок, отчего его неопределенный акцент сделался еще более странным:

— Да-а, да-а, З-зах. Я знаю о твоих отношениях со зтимуляторами. Не кофе, не кристаллы, не кока-кола. Это безопаззно для всяких дерганых типов вроде тебя.

Эту фразу я пропустил мимо ушей, потому что, хоть характер у меня и не был особенно дерганым, насчет тела сомневаться не приходилось.

— Так что конкретно…

Францц перебил меня чем-то, столь изобилующим буквой З, что я не смог его разобрать.

— Повтори?

Он поднял голову и тщательно выговорил оба слова:

— Сссинтетическая айяхуаска.

Тогда Тревор всерьез оживился.

— Берроуз писал о ней.

— Не может быть, — сказал Францц. — Ее только на прошлой неделе синтезировали до совершензтва.

— Не о дизайнерской версии. Настоящие походные заметки о джунглях. Он называл ее «яхе» и поехал на ее поиски в Колумбию в конце «Джанки».

— Унд?

— Ну, нашел, конечно. Он о ней с тех пор кое-что написал. Странный галлюциноген, — Трев нахмурился. — По-моему, вызывает фонтанирующую рвоту.

— К счастью, — ответил Францц. — Это они в ходе синтеза убрали.

Он разбил горку на три большие, неаккуратные дороги. Я отметил, что у порошка отсутствует ледяной отблеск кокаина или героиновый оттенок яичной скорлупы — скорее легкий жемчужный отлив, который я мог бы с тем же успехом вообразить, но не думал, что мне показалось.

— Джентльмены?

Богом клянусь, Францц держал в пальцах позолоченную соломинку для кокаина. Небось, винтажная модель из семидесятых. Какого хрена. Я повернул голову, выдохнул, пальцем зажал левую ноздрю и, склонившись над кофейным столиком, занюхал свою порцию порошка джунглей.

Я был готов к боли. Все разы, когда я что-нибудь нюхал, в ноздрях это отзывалось таким ощущением, будто я сунул в нос огнемет. Но потянуло прохладцей.

— Эвкалиптовая нотка, — сказал Францц.

— Звучит здраво.

— Да-а. Наркотики так полеззны для зздоровья.

Я проследил, как Тревор приканчивает свою дорожку, прядки имбирного цвета волос выбились из хвоста и упали в порошок. Он закинул голову, закрыл глаза, резко вдохнул и улыбнулся. Я протянул руку и стиснул его ладонь, пока Францц нюхал свою порцию. Его длинные пальцы в карандашных мозолях знакомой хваткой сжали мои. Что бы ни случилось, он был рядом. Я знал, что он думает то же самое.

— З-замое первое, что делает этот препарат, — провозгласил Францц. — Это невероятно возбуждает.

Я глянул на Трева. Его глаза были открыты, но прищурены. Склонял ли нас Францц к шведской тройке? Никогда прежде он ничего такого не делал — вроде, держал себя в руках. И, черт возьми, он был в Амстердаме, мог найти себе компанию помладше и поразвратнее нас.

— Так что, — с улыбкой продолжил Францц, возможно, уловив наши сомнения. — Я ненадолго оставлю вас zwei наедине. Может, приведу кого-нибудь позже. Мне приятнее будет пользоваться кроватью, зная, что ее согревали двое прекрасных парней!

Поддернув в подтверждение своих слов воротник кожаной куртки, он прошествовал к двери, махнул нам на прощание рукой и покинул квартиру прежде, чем кто-либо из нас успел что-нибудь ответить.

— Э… — наконец начал я, и тут вштырила айяхуаска. Белый, но переливчатый, как порошок — льющийся, бурлящий белый поток. Белый, белый, белый, и, может, пятна цвета там и тут, но наверняка не скажешь, было так стремительно и так бело, что кружилась голова. Я почувствовал на губах что-то теплое и влажное, понял, что это рот Тревора и осознал, что Францц был прав.

Кровать ему мы не согрели, потому что так до нее и не добрались — мы трахались перед большим панорамным окном, за которым безумствовал неон. Во рту я чувствовал каждую пору на его члене, чувствовал жар его спермы, как она стремится по пульсирующим сосудам вверх и мне в рот сладко-соленым потоком.

Потом Тревор трахал меня, был внутри меня, и мы смотрели друг другу в глаза, и неожиданно время уехало в сторону и мы оба смотрели на экран телевизора. Это была мультяшная модель пятидесятых, с маленьким экраном и сглаженными краями, как в мультике про Джетсонов, и там показывали Уильяма С. Берроуза.

— Яхе, — произнес он. — Айяхуаска. Гармин. Лоза души, — он выглядел еще более тощим и угрюмым, чем в жизни. — Считается, что она способна повышать телепатическую чувствительность. Колумбийский ученый выделил из яхе химикат, который назвал телепатин. Легенда гласит, что Солнце-отец оплодотворил женщину через глазницу, и зародыш стал яхе, дурманящим растением, еще во чреве. Яхе — божество семени, и сексуального, и внутриутробного. Может, на яхе все и кончится.

— Последняя строчка — из «Джанки», — сказал Тревор, а потом Билл и мультяшный телевизор исчезли, и мы оказались на мягком ковре перед окном — тела переплетены, нервы трещат от синхронности. Я схватил его за задницу и вжал глубже в себя, мы кончили одновременно и каждый из нас чувствовал, как кончает другой, мы ощущали каждую частичку и ниточку связывающего нас электричества, и это нас так переполнило, что мы, кажется, потеряли сознание.

Нас разбудил гром. Мы костями почуяли его вибрации. Небо над борделями расцвело разноцветными вспышками света. Фейерверки. Полночь.

Мы стянули с дивана одеяло и завернулись в него перед окном, чтобы поглядеть на зрелище. Фейерверки были пурпурными, зелеными, золотыми, цвета Марди Гра, отчего я почувствовал мимолетный отголосок тоски по родине. Тревор взглянул на меня — взглянул в меня, как всегда делает, но на сей раз в этом крылось еще что-то. На какой-то момент я ощутил нечто вроде рваной ауры, которая окружала нас, соединяла нас, дымно-голубой и пронизанной электричеством.

— Цвета Марди Гра, — проговорил он.

Я просто улыбнулся и и покрепче его обнял.

Францц вернулся не более чем через полчаса. Он был один, но в хорошем настроении. Он снова угостил нас воплем «Я БЫЛ РОШДЕН УБИФФАТЬ И ЗАНИМАТЬСЯ ЛЮБОФЬЮ!» на тот случай, если мы забыли, но мы чувствовали себя достаточно уютно, чтобы у него на глазах выпутать свои липкие тела из одеяла и одеться. Он оказался добрее, чем нам могло бы показаться.

— И как, заметил какие-нибудь падающие самолеты? — спросил я.

Францц задумался.

— Нет… Только кассира, который не мог пробить мою банку доктора Пеппера из-за того что его комп, его касса сломалась.

Во всем этом меня по-настоящему удивило только одно.

— Ты пьешь доктор Пеппер, Францц?

Он пожал плечами, и на этот раз его ухмылка была не столько порочной, сколько слегка смущенной.

— У меня был парень родом из Техаса. Все мои парни уходят, но их дурные привычки продолжают жить во мне.

Между мной и Тревором проскользнул укол горькой боли. Был ли Францц одинок? Мы не могли этого представить. Мысль об этом нас расстроила, и мы ответили — помимо воли — воспоминанием об отрывке старой песни Биттлз, которой случалось застревать у нас в головах на долгие часы. «Любовь нельзя купи-и-и-ть, нет-нет-нет, НЕТ…»

— Ах да, — сказал Францц. — Еще у многих проституток в окнах сегодня вывески с надписью «Кредитки не беру. Только сегодня ночью».

— Я их не виню, — ответил я.

Муссолини и Джаз Дровосека

После «Триад» я решил, что люблю писать историческую прозу и хотел попробовать еще. Этот рассказ легко и свободно обыгрывает события Первой Мировой, масонов и единственного серийного убийцу из Нового Орлеана с подтвержденными данными, Дровосека. Две вещи в нем абсолютно реальны: заявление детектива Д'Антонио и письмо Дровосека к редактору, перепечатанное из новоорлеанских газет «Стейтс» и «Таймс-Пикайюн» в 1918-19 годах.