Иерусалим - Денис Соболев

Как я уже говорил, мне бы очень хотелось свести к минимуму мои собственные комментарии, но это достаточно сложно — они необходимы для того, чтобы объяснить, почему я пересказываю именно эту историю; и все же я постараюсь пересказать ее практически в том же самом виде, как ее рассказывала моя бабушка. Впрочем, уже для ее детей это была всего лишь достаточно странная и не очень симпатичная семейная история, произошедшая с далекими предками. На самом же деле они не были столь уж далекими; бабушка моего прадеда выросла в местечке Друя[74], недалеко от слияния Десны и Западной Двины. Ее звали Рахиль; в шестнадцать лет она вышла замуж за торговца лесом и уехала в Сураж в верхнем течении Двины. Ее муж скупал бревна у плотовщиков, пригонявших их из Демидова и Велижа, и перепродавал в Двинск, а если удавалось — то и в дальнюю корабельную Ригу. Через год после свадьбы вышла замуж и ее сестра, которая, однако, осталась в Друе. На третью дочь приданого не хватило. Ее отец, владевший маленькой бакалейной лавкой, щедро дал приданое за старших дочерей, надеясь, что до свадьбы младшей он еще успеет подзаработать, но вскоре окончательно обнищал. Впрочем, приданым, а точнее — достаточно привлекательной внешностью ее наделил сам Создатель. Как было бы сказано в сказке, на всей земле, то есть от Кривичей до Ушачей и Бешенковичей, а может, и до самого Витебска, не было девушки краше; о неземной ее красоте прослышали заморские принцы и толпой устремились искать ее руки.

Первым принцем, пришедшим к ней с этой целью, был 62-летний фабрикант из самого Полоцка, который оказался в Друе совершенно случайно и прослышал про красивую бесприданницу. Родители Сары порадовались счастью своей дочери и, возблагодарив создателя и провидение, тотчас же дали согласие. Все оставшиеся до свадьбы дни Сара, как водится, проплакала. Начиная с этого места, ее история могла бы развиваться двояко. Она могла бы превратиться в трогательную сказку в скандинавском стиле или же (что почти то же самое) ее обработку в духе раннего европейского романтизма с характерной смесью философии и сентиментальности: юный плотогон, плененный Сариной красотой, отправился бы к королю лесных троллей в чащобы по ту сторону Западной Двины просить помощи (а может быть, и денег), и незадолго до свадьбы Сару бы унес водяной и поселил ее в подводном дворце на дне озера Нарочь, путь к которому, в награду за благородство и добросердечие, показал бы плотогону странствующий цадик. При ином же, более прозаическом, варианте развития событий, которое было бы скорее уместно в романе эпохи натурализма, Сара благополучно вышла бы замуж за своего «фабриканта» и, уехав в Полоцк (а может быть, потом и в Витебск), оглядевшись и приноровившись к местному образу жизни, завела бы себе, на французский манер, молодого гладкоусого любовника, в свободное от ее постели время дававшего юридические консультации все тем же провинциальным торговцам лесом; и тогда это повествование затопило бы вязкой и чуть горьковатой жижей доморощенного психологизма. Но Саре не суждено было стать ни приглуповатой сказочной блондинкой, ни неудовлетворенной французской провинциалкой.

Вскоре после того, как затихли привезенные из Полоцка скрипки и раскрасневшиеся гости проводили молодоженов в спальню, Сара вышла из ее дверей со смесью удивления и радости на лице: ее муж был мертв. Впрочем, добавлю я от себя, в этом нет ничего странного; разве не чувствовал и я, мысленно направляя это повествование по вымышленным руслам, насилие над историей, рассказанной мне моей бабушкой иначе и внутренне убедительно, и ее молчаливое и упорное сопротивление? Если правы те, кто писал, что мы носим, как улитка на спине свою ракушку, свою судьбу в себе, то и в произошедшем не было ничего странного. Сара была слишком рассеянной и отстраненной, чтобы сделать смыслом своей жизни наставление рогов полоцкому фабриканту, и слишком — как бы это сказать — материальной, чтобы оказаться на дне озера в компании с водяным, даже исполненным исключительно благих намерений. В тринадцать лет она тайно выучилась читать по-русски, и поэтому из всех, о ком я сейчас пишу, за исключением разве только ее уже покойного «фабриканта», могла бы быть единственной, прочитавшей эти строки. Она поправила его съехавшую на затылок кипу, запахнула уже расстегнутый пиджак и вышла из спальни со смесью удивления и радости на лице.

В полураскрытую дверь начали медленно протискиваться гости. Молча и вздрагивая от собственного шороха они становились вдоль стен; ее мать приподняла свечу на вытянутой руке и, обведя комнату полукругом ее дрожащего на сквозняке огня, склонилась над мертвым фабрикантом. Он лежал на спине, откинувшись в темноту, с лицом, сведенным судорогой, и ассирийской бородой, устремленной в небо. Сарина мать накрыла его покрывалом — говорили, что он был исключительным негодяем; пришедший чуть позже врач засвидетельствовал его смерть, которую, разумеется, приписали естественным причинам. И хотя основная часть наследства фабриканта Саре не досталась, по брачному контракту она получила довольно значительные, особенно по местным меркам, деньги, и поэтому в выборе следующего мужа ее родители могли быть осмотрительнее. Им стал сорокалетний вдовец из Двинска — достаточно образованный и владевший изрядными средствами; впрочем, злые языки поговаривали, что, помимо коммерции, он тайно давал деньги в рост. В любом случае, до свадьбы Сара знала о нем крайне немного — ее родители снова поблагодарили создателя — и когда в первую ночь он умер, Сара, на этот раз даже не испугавшись, поправила кипу, застегнула пиджак и вышла к еще не разошедшимся гостям. Но они не стали заходить в спальню, только ее мать взглянула в сухие и светлые Сарины глаза и, обдав мертвеца дождем искр, осветила его гладкопостриженную бороду и чувственные губы и заплакала.

Про Сару поползли темные слухи; в сумерках богобоязненные люди старались обходить дом ее родителей стороной. Но, к счастью, новый муж нашелся довольно быстро; им стал сын местного резника, красивый и разбитной, тайная мечта местных девиц на выданье. И хотя он был много беднее того, на что Сара, в принципе, могла рассчитывать, но, во-первых, после смерти отца он оставался единственным наследником, и к нему должно было перейти все дело, а во-вторых, и это, пожалуй, оказалось решающим, Сарины родители испугались, что после случившегося на ней и вообще никто не захочет жениться. К тому же он был очень красив. Когда приятели спрашивали его: не боится ли он жениться на этой ведьме, он отвечал, что такая резвая козочка, с размаху уморившая двух старых хрычей, ему и нужна; они как раз два сапога пара; по бабам он тоже не промах. Когда он умер, Сара подобрала с пола кипу и пиджак, взглянула на винное пятно на рубашке, которую он так и не успел расстегнуть, и вышла из комнаты; ее мать истерически закричала и заранее приготовленным движением упала в обморок. За изрядную мзду резник вызвал полицию из самого Двинска; но полицейские уехали ни с чем. «Вечно эти жиды воду мутят», — мрачно сказал один из них. Привезенный ими врач установил естественную смерть от сердечного приступа. И хотя жители Друи были готовы засвидетельствовать под присягой, что у резникова сына сердца не было вовсе, полицейские уехали и больше не приезжали.

Они не приехали и тогда, когда умер Сарин четвертый муж. Перед свадьбой она долго уговаривала его не жениться на ней, но он был тверд в своей решимости. Впрочем, он был бедняком, польстившимся на ее деньги. Он сказал себе, что измотан нищетой и подобострастием и что либо умрет, либо разбогатеет. Разбогатеет, даже если ему придется жениться на всех адских чудищах сразу. Но он тоже умер, и в Друе о нем не горевали. Ее пятый и шестой мужья были чужаками, случайно оказавшимися в этих краях. Пятым ее мужем был одинокий приказчик из Риги или, как он говорил, маленького Парижа; услышав о состоятельной и смазливой вдовушке, на которой из-за каких-то диких местечковых суеверий никто не хочет жениться, он решил прибрать ее к рукам. К тому же он надеялся, что она понравится его боссу. И, в благодарность за то, что он увез ее из этой дыры, она тоже не останется… — да разве он был единственным, кто делал карьеру с помощью своей жены?

— Я знаю, милочка, что я тебе не по нраву, — сказал он, манерно вытягивая губы и поглаживая набриолиненную челку, — ну ничего, будь умницей, стерпится-слюбится.

А ее родители в очередной раз возблагодарили Создателя за то, что их угрозы и проклятия заставили Сару согласиться, и за то, что после столь долгого отсутствия женихов он все-таки смилостивился, и наконец-то их дочь, как обычно, поправила кипу и, запахнув пиджак бывшего приказчика, вышла в пустую комнату, где ее родители тихо сидели над остатками скромной, почти тайной трапезы, пока их зять копал могилу в саду.

Шестого мужа ждали долго. Он был из богатой семьи. Он приехал с приятелями провести время здесь в этой глуши на «пленэре». Он хорошо говорил по-русски и немного по-французски. Он прочитал Лермонтова и Байрона в русском переводе. Он тосковал по полной жизни. Говорил, что он фаталист. В ответ на отказ (на этот раз отказал и ее отец) он пригрозил, что отдаст ее под суд за прежние выходки. Он говорил, что связан с революционерами и охранкой. Он пришел на свадьбу уже пьяным, а его приятели держались на ногах еще хуже. Он был свободным и страстным. Он втащил Сару в спальню и бросил на кровать. От него несло перегаром. Его тело рухнуло на нее, и ей пришлось подставить руки, чтобы смягчить удар. От него пахло потом и исступлением. Сара отбросила тело на пол и зажгла свечу. И уже со свечой она вышла к его друзьям, лежащим вдоль стен. Они были слишком пьяны или слишком равнодушны, чтобы понять, что произошло; они утащили тело к себе, сказав ей, что собираются использовать его вместо подушек. Те же, кто еще могли встать, предложили Саре заменить ушедшего; но она вышла.