Истоки морали: В поисках человеческого у приматов - Франс де Вааль

Как сказал один философ, быть воинствующим атеистом — все равно что «яростно спать».

Утрата веры

Мальчишкой я был слишком подвижен, чтобы высидеть спокойно мессу от начала до конца. Для меня посещение церкви было чем-то вроде аверсивной дрессировки[51*]. Я рассматривал происходящее там как кукольное представление с полностью предсказуемым сюжетом. Единственное, что мне по-настоящему нравилось, — это музыка. Я до сих пор очень люблю слушать мессы, страсти[52*], реквиемы и кантаты и не до конца понимаю, зачем Иоганн Себастьян Бах вообще брался писать светские произведения — ведь они откровенно хуже. Но помимо умения ценить великолепную церковную музыку Баха, Моцарта, Гайдна и других, за что бесконечно благодарен, я ничего не приобрел в церкви. Я никогда не чувствовал никакого влечения к религии, никогда не говорил с Богом и не ощущал с ним особой связи. В 17 лет я уехал из дома в университет, после чего быстро потерял все остатки религиозности. Никакой церкви. Едва ли это было сознательным решением — по крайней мерея не помню своих мучительных размышлений по этому вопросу. В то время меня окружали другие бывшие католики, но мы редко говорили на религиозные темы — исключая, разумеется, шутки над папами, священниками, обрядами и т. п. Лишь позже, переехав в другой город на севере страны, я обратил внимание на сложные отношения, возникающие у некоторых людей с церковью и религией.

Значительная часть послевоенной голландской литературы написана бывшими протестантами, обиженными на своих родителей за суровое воспитание. «Все, что не предписано, запрещено» — таким было основное правило реформатской церкви. Настойчивые призывы к бережливости, обязательный черный цвет одежды, постоянное сражение против искушений плоти, частое чтение Библии за семейным столом и суровый Бог — все это несложно найти в тогдашних голландских книгах. Я пытался их читать, но мне никогда не удавалось далеко продвинуться — все это действовало слишком угнетающе! Церковная община внимательно следила за каждым и никогда не медлила с обвинениями. Мне приходилось слышать шокирующие рассказы из реальной жизни о венчаниях, с которых жених и невеста выходили в слезах (выслушав вдохновенную проповедь о наказании, ожидающем грешников). Даже на похоронах огнь неугасимый и сера могли быть призваны на голову усопшего, лежащего в свежевырытой могиле, — так, чтобы его вдова и остальные точно знали, что его ждет. Жизнеутверждающе, не правда ли?

В противоположность таким порядкам, если наш местный священник приходил в дом, он всегда мог рассчитывать на сигару и стаканчик местной можжевеловой водки — все знали, что духовенство любит хорошо пожить. Религия налагала кое-какие ограничения, особенно в репродуктивной сфере (контрацепция считалась недопустимой), но ад упоминался куда реже, чем рай. Южане гордятся своим жизнелюбием и считают, что нет ничего плохого в том, чтобы иногда получать от жизни что-нибудь приятное. На взгляд северянина все мы, должно быть, представлялись аморальными типами, для которых в жизни нет ничего важнее пива, секса, танцев и хорошей еды. Это объясняет историю, услышанную мной однажды от индуса, который женился на голландке-кальвинистке с севера. Родители девушки представления не имели об индуизме, но считали: зять-индуист — это ничего, главное, что не католик. Для них многобожие значило меньше, чем еретический и греховный образ жизни, якобы проповедуемый ближайшей к их собственным верованиям церковью.

Южноголландское отношение к жизни видно на полотнах Питера Брейгеля[53] и Босха, некоторые из них заставляют вспомнить карнавалы, предшествовавшие началу Великого поста. Карнавал в Ден Босе, который на это время переименовывается в Утелдонк[54*], проводится с размахом; он же празднуется в соседней католической части Германии, Кёльне или Аахене, откуда происходило семейство Босхов (фамилия его отца, ван Акен, отсылала именно к этому городу). Босху, должно быть, была прекрасно знакома шутовская карнавальная атмосфера, когда сословные различия исчезали за безликими масками. Как и известный Марди-Гра в Новом Орлеане, наш карнавал, по существу, представляет собой гигантскую сцену, где каждый может примерить на себя любую роль и вдохнуть глоток социальной свободы. «Сад земных наслаждений» достигает того же результата, изображая всех и каждого в чем мать родила. Я убежден, что у Босха это признак свободы, а не распущенности, как кажется некоторым[55*].

Возможно, религия, от которой человек отказывается, определяет отчасти, каким будет его атеизм. Если религия не имела особого значения в жизни человека, то и отступничество не станет катастрофой и пройдет практически без последствий. Отсюда общая апатия моего поколения бывших католиков, которые в детстве постоянно выслушивали критику Ватикана из уст людей старшего поколения; кроме того, мы выросли в культуре, где религиозная догма разбавлялась любовью к жизненным удовольствиям. Культура тоже имеет значение: католики, выросшие в папистских анклавах выше рек, рассказывали мне, что их воспитание было таким же строгим, как и в соседских семьях реформистов. Религия и культура взаимодействуют так тесно, что католик из Франции совсем не похож на католика из южных Нидерландов, а тот, в свою очередь, — на католика из Мексики. Никто из нас не пополз бы на ободранных в кровь коленях вверх по ступеням собора, чтобы испросить прощения у Пресвятой Девы Гваделупской. Я слышал также, что американские католики акцентируют внимание на понятии вины в таких формах, которые я лично понять абсолютно не могу. Вероятно, дело не столько в религии, сколько в культуре, поэтому бывшие католики юга оглядываются на свое религиозное прошлое с гораздо меньшей горечью, чем бывшие протестанты севера.

Два голландских социолога, Эгберт Рибберинк и Дик Хаутман, говорят о себе так: первый из них «слишком верующий, чтобы быть атеистом», второй «слишком неверующий, чтобы быть атеистом». Эти ученые различают два типа атеизма. Атеисты одной группы не хотят очень уж подробно разбираться в своих взглядах и еще меньше желают защищать их. Они считают, что и вера, и ее отсутствие — частное дело человека, уважают выбор каждого и не видят необходимости беспокоить других рассказом о своем выборе. Атеисты второй группы относятся к религии с негодованием и выступают против ее привилегий в обществе. Они не считают, что свое неверие следует держать при себе. Эти атеисты, заимствуя терминологию у гей-движения, говорят о том, что нужно «раскрываться», как будто нерелигиозность — это какая-то запретная тайна, которой они теперь хотят поделиться со всем миром. По существу, разница между двумя типами атеизма заключается в том, насколько частным делом они считают отношение к религии.

Такой подход к вопросу секуляризации мне нравится больше, чем обычный, при котором просто подсчитывается, сколько людей верит в Бога, а сколько не верит. Возможно, когда-нибудь он поможет мне подтвердить тезис о том, что активный атеизм отражает давнюю травму. Чем строже религиозное воспитание, тем сильнее стремление пойти против религии и заменить прежние постулаты новыми.

Последовательный догматизм

В США значение религии принимает угрожающие размеры, подобно слону. Отсутствие веры — едва ли не самый серьезный порок для политика, который рассчитывает победить на выборах; это хуже, чем гомосексуализм, отсутствие семьи, третий брак или неподходящий цвет кожи. Неприятно, конечно, и вполне объясняет, почему атеисты сегодня так громко заявляют о своих правах на место под солнцем. Они пытаются потыкать слона, чтобы посмотреть, не подвинется ли он немножко, не освободит ли местечко. Но и без слона им места нет, ибо какой смысл в атеизме, если нет религии?

Американское телевидение тоже не остается в стороне и иногда, будто для того, чтобы дать зрителям отдохнуть от этой неравной борьбы, вносит в нее комическую нотку в своей непревзойденной манере. Так, в студию передачи «Фактор О’Рейли», идущей на канале Fox News, был приглашен Дэвид Силверман, президент Американской атеистической организации. Темой обсуждения стали рекламные щиты, на которых религия объявлялась «надувательством». Во время интервью Силверман, сохраняя соответствующее выражение лица, утверждал, что беспокоиться не о чем, поскольку эти рекламные щиты всего лишь говорят народу правду: «Все мы знаем, что религия — это надувательство!» Однако католик Билл О’Рейли выразил свое несогласие с этим тезисом и по-своему пояснил, почему религия не является надувательством. «Вот прилив, вот отлив. Все слажено и устроено. Вы никогда этого не объясните». Я, честно сказать, впервые услышал, как приливы и отливы используют в качестве доказательства бытия Божия. Вообще, вся передача напоминала комедийную зарисовку, когда один улыбающийся актер говорит верующим, что они слишком глупы и потому не видят, что религия — чистый обман, но обижаться на правду глупо, а другой утверждает, что периодический подъем и отлив воды в океанах доказывает вмешательство сверхъестественной силы, как будто гравитационных сил и вращения планеты для этого недостаточно.