Мисс Исландия - Олафсдоттир Аудур Ава

— Поэт должен жить в тени и испытывать тьму. С тобой не хватает темноты, Гекла. Ты свет.

Черный

День практически не наступает, в полдень, когда над замерзшим озером выкатывается красное солнце, в просоленное окно ненадолго проникает свет, затем снова темнеет.

— Ему выбрали имя, — сообщает поэт.

— Кому?

— Новому острову. Назвал и Суртсей[23].

Он вычищает трубку в пепельницу.

— Говорят, что пока это по большей части еще черный холм вулканического шлака, но уже потекла лава и начал формироваться остров.

А еще поэт сердит, потому что на днях на новый остров без разрешения высадились французские журналисты. И установили флаг. С этим он смириться никак не может.

— Вот что пишут в газете, — говорит он, показывая статью на первой странице: Репортеры таблоида Paris Match без разрешения посетили Суртсей.

— А полосатый быстро сгорел. Огонь из недр земли поджег знамя братства.

Поэт встает.

— Однажды империя — всегда империя, — делает вывод мой коммунист.

Затем он хочет знать, не забыла ли я зайти в мясной магазин.

Сыновья и дочери Одина

Слышу шум на кухне и застаю там нашего соседа-моториста ползающим на четвереньках перед кухонным столом, на котором стоит моя печатная машинка. На нем пижамные штаны в синюю полоску. Под столом вижу черную шубку Одина. Когда моторист поднимается на ноги, насчитываю восемь котят, уткнувшихся в набухшие розовые соски матери, четырех черных, как она, трех полосатых и одного белого. Сосед рассказывает, что, когда он пришел ночью, чтобы сварить себе черносливовый кисель, два котенка уже появились на свет. Говорит, что решил не уходить, пока окот не закончится. Все продолжалось добрых четыре часа, и одного котенка пришлось щелкнуть по носу, потому что он не дышал. Белого, добавляет сосед.

Я наклоняюсь, Один совершенно без сил, глаза закрыты. Провожу рукой по шубке.

Сосед говорит, что у него было немного сливок для киселя и он налил их в кошачью миску.

— Она даже не притронулась, — сокрушается он, мотая головой.

Вслед за мной приходит поэт. Он вернулся с ночного дежурства и ползает рядом со мной, рассматривая мохнатую груду под столом. Несколько дней назад он принес картонную коробку и поставил ее в углу комнаты. Кот понюхал коробку, но не проявил к ней никакого интереса.

Поэт принимает вертикальное положение. Он сделал свой вывод.

— Кот предпочел устроиться под столом, за которым ты пишешь.

Нижеподписавшыйся

По дороге к подруге захожу в магазин игрушек и покупаю Торгерд зеленый трактор с резиновыми колесами.

Подруга встречает меня с ребенком на талии, она явно возбуждена. Случилось то, чего она больше всего боялась: свекровь прислала связку куропаток.

— С оперением и потрохами. Мне кажется, она проверяет, достаточно ли хорошо я забочусь о ее Лидуре.

И теперь подруга в растерянности склонилась над замерзшим комком белых перьев у мойки.

— Дело в том, что мы никогда не ели куропаток на Рождество, я не умею их готовить.

Я рассматриваю птиц.

В родительском доме мы часто имели дело с морскими птицами, и я советую подруге:

— Представь себе, что это тупики. Так и готовь.

— Не пройдет, Гекла. Лидур говорит, что нужно снимать кожу вместе с перьями, а не ощипывать.

Она сажает дочь в детский стул, а сама опускается на табуретку. Ребенок сидит в конце стола и бьет по столу ложкой.

Замечаю, что на окнах нет занавесок. Подруга говорит, что сняла их и положила отмокать, а теперь ей попросту не хочется их выуживать, сушить и гладить.

— Я попросила у Лидура на Рождество фотоаппарат. А еще постоянно думаю о тетради, которую прячу в ведре, — добавляет она тихо.

Подруга надевает ребенку слюнявчик и, пока мешает скир, сообщает мне, что Лидур собирается сменить работу, хочет строить многоэтажные дома в городе.

— Ему нужно было написать заявление, — говорит она, вздыхая. — Теперь это так. Профсоюз хочет, чтобы соглашение заключалось на бумаге. В его заявлении было так много ошибок, что мне пришлось за него переписывать. Он признается, что никогда не умел правильно расставлять запятые. Но если бы только запятые. У него в руках все спорится, но слова он пишет неправильно. Представляешь, он написал: Я, нижеподписавшыйся.

На некоторое время она замолкает.

— Пусть мужчина в твоей книге скажет: роль мужа и отца сформировала меня, придала моей жизни цель и смысл. Пожалуйста, Гекла, сделай это для меня.

Я улыбаюсь и встаю.

Сообщаю ей, что у нас котята, восемь потомков Одина.

— Моторист, наш сосед, возьмет одного котенка, еще одного Сирри, с которой мы вместе работаем. Но мне нужно найти дом для остальных.

Я в нерешительности.

— Там один совсем не похож на остальных. Белый. Вот я и подумала, может быть, ты его возьмешь?

Я застегиваю пальто, и подруга провожает меня до дверей.

— Старкад сейчас выясняет у поэтов. Но из этого вряд ли что-то получится: Стефнир Скальдалэк говорит, что Лакснесс не держит кошку.

Лоно матери

Позади самая длинная ночь, самый короткий день года.

Наша сумка лежит в багажной сетке над нами, а в ней коробка конфет с котятами на крышке. Сосед-моторист вызвался присмотреть за Одином и его потомством на Рождество.

— Мама хочет конфет, — пояснил мне поэт.

Из метели мы въезжаем в черное грозовое облако над лавовым полем в пятнах снега, и мир быстро темнеет; затем дорога идет вверх по склону, и на мгновение проясняется. Когда я прислоняюсь к окну и поднимаю взгляд, видно синее небо.

— У тебя золото в волосах, — говорит поэт.

Мы тут же въезжаем в туман.

Поэт разворачивает вафлю в шоколаде, которую купил в киоске на автовокзале, протягивает мне половинку.

— Я еще не сказал маме, что мы живем вместе. Только то, что ты моя девушка.

Когда день клонится к полудню, поднимается бледное декабрьское солнце. Перед нами сидят два геолога, они достают из чехла бинокль и направляют его на море. Там хорошо виден столб пара, он высоко поднимается в небо, похожий на гигантский кочан цветной капусты, темно-серый внизу и белый наверху. Пассажиров охватывает беспокойство. Сгрудившись на одной стороне, они высовываются в окна.

— Мама отведет нам разные комнаты, поскольку мы еще не обручены, — продолжает поэт.

Еще один поворот, и гаснет бледная заря, мы въезжаем в дождь со снегом. Здесь и там между сугробов из земли поднимается пар.

Когда мы выходим из автобуса, поселок накрыт запахом ската. Мать поэта встречает нас в дверях, на ней дралоновый фартук с рисунком.

Поэт знакомит нас:

— Гекла, моя любимая.

Ингигерд, моя мать.

Я протягиваю матери поэта руку. Мы приехали вовремя, она как раз выкладывает на блюдо ската и свеклу.

— Она хочет, чтобы ты звала ее Лоло, — говорит поэт, когда его мать уходит обратно на кухню, где снова возится с кастрюлями.

Я осматриваюсь в сумеречной гостиной. На полу ковер во всю комнату, но поверх него во многих местах замечаю лоскутные коврики: один перед красным плюшевым диваном с бахромой, другой перед обитым тканью креслом, еще один у серванта, и перед закрытой витриной, в которой хранится парадный сервиз. На серванте большая фотография в позолоченной рамке, на фотографии мужчина в фуражке. Как выясняется, отец поэта, матрос на «Деттифоссе».

— Какая же девушка… — произносит мать поэта и смотрит на своего единственного сына.

— …малоежка, — заканчивает поэт.

Она стоит в фартуке у стола и следит за тем, как мы едим.

— Мама, ты бы села, — просит поэт.

В конце концов она поддается на уговоры, но к еде практически не притрагивается.

— Чья…

Немного позже следует продолжение вопроса.

…дочь…

…девушка?

Я отвечаю.

— Откуда…

…девушка?