(Интро)миссия - Дмитрий Лычев

День был дурацкий. Ко мне постоянно приставала старшая сестра, которая только и делала, что ходила по палатам и следила за тем, чтобы никто не лежал поверх одеял. А я назло ей делал именно так. Она пожаловалась Буденному, но тот меня не тронул. Правильно: не трогай фекалии — они и вонять не будут. А то ведь в обморок упаду. К тому же я и так близок к этому состоянию — устал до безобразия. Конечно, Серёжка хороший, но так истязать себя больше не хочу. Такое впечатление, будто десять дней подряд носил кирпичи. Это пока единственное, с чем я могу сравнить что-то утомительное. Да, кирпичи… Страшная ассоциация. Олег… Его больше нет, а я здесь с головой в блядстве. А что еще делать? Думая о Серёжке, я забываю об Олеге. Мысли о первом спасительны тем, что я не думаю о втором. Может, именно поэтому я стремлюсь как можно быстрее убежать ночью через забор? Смыться от своих мыслей, самых тягостных, самых страшных, очень непросто. Когда возвращаешься в свою кровать, невольно мысленно оказываешься в Минске. Будь проклято всё то, что связано с этим городом, с госпиталем, с армией! Скорее бы прошла эта неделя! Дома я забуду обо всём. Проснусь утром и сочту всё сном. Сны забываются быстрее, потому что происходящее в них не проходит через душу, через сердце. Мозг мой настолько глупо устроен, что позволяет тешить или стращать чем-то несуществующим. Не зря в английском и то, и другое называется одним словом. Dream'ы помогают отвлечься от реальности, но они никак ее не заменят, будь они самыми совершенными и радужными dream'ами. 

Вот и сейчас мне снится какой-то совершенно тупой dream. Он помогает мне не проснуться до утра — и на том спасибо. Серёжка, видимо, тоже не испытывает желания быстро повторить всё по новой. Вот интересно будет спросить у Надьки, какой dream лучше: клофелиновый или самогонный. Завтра еще раз ее накачаем, а потом и спрошу. Когда уезжать буду — а то ведь она в гневе страшна, как водородная бомба. Пусть пока думает, что это влияние опять установившейся жары, которая, вопреки брехне синоптиков, не жалела тщательно пестуемый урожай. То ливень, то жара… Во страна! Проснувшись рано утром и выйдя на улицу, я ощутил такое пекло, что даже гулять расхотелось. И это в семь утра! Да, тут и без клофелина отрубишься. Хотя с оным гораздо для нас безопаснее.

После завтрака ко мне приехал прапорщик из части. Так тепло на душе стало: всё-таки я им небезразличен. Никогда бы не подумал! Какой-то новый прапорщик, его я еще не видел. Старенький, лысенький, страшненький, но глаза добрые. Как у Ленина и Мойдодыра. И наивные. Мне не составило большого труда разбудить в нём чувство жалости к человеку, который уже одной ногой на том свете. В довершение ко всему я оформил на лице такую бледность, что мой собеседник хотел бежать за медсестрой. Потом пошел к Буденному — наверно, стало интересно, сколько я еще протяну. Больше он не возвращался. Скорее всего, посчитал, что приступ бледности закончился летальным исходом. У меня же настроение поднялось до отметки температуры воздуха в тени. Поистине во мне медленной смертью умирает великая актриса! Буденный пришел справиться о моем здоровье и заодно узнать, когда я смогу приступить к латинскому буквоначертанию. Я обещал после обеда быть в боевой готовности.

К удивлению моему и досаде, в палате оказались двое новеньких. Конечно, сам факт их появления удивительным не являлся. Просто лежали они уже два дня, а я не удосужился их заметить. Впрочем, и замечать-то особенно было нечего. Они дали о себе знать тем, что начали приставать к соседям по палате. Сначала они немного побили одного узбекского мальчика — во-первых, за то, что мало прослужил, а во-вторых, естественно, за то, что узбек. Потом пристали к двум другим. Наконец добрались и до меня. Им не понравилось то, что я лежу по-американски, с высоко поднятыми ногами. Оказывается, я мало для этого прослужил — мне еще не положено. Когда я в хорошем настроении, мне всегда хочется хамить. Вот я им и сказал, что не считаю количество проведенных в армии дней за основной критерий, по которому высота поднятых ног и определяется. По мне, главное немножко другое. Содержимое головы, например. А у вас, братцы, она настолько пустая, что вам не стоит ноги даже от земли отрывать. Они обалдели. Тирада моя выглядела настолько внушительно, что они ненадолго задумались, что предпринять. И вот один из них, судя по роже, более тупой, и, судя по фигуре, более сильный, видя, что поза моя не меняется, ринулся ко мне. Как оказалось, способ лежания по-американски имеет одно преимущество: мне ничего не стоило сгруппироваться и попасть ногой в челюсть. Бедняжка скорее от неожиданности, чем от силы удара, упал, ударившись головой о спинку соседней кровати. У меня всё внутри похолодело: а вдруг не поднимется? Вроде дышит. Правы были англичане, когда придумали поговорку, что задира — всегда трус. Второй даже и не рыпнулся, а первому уже было не до этого. Но надо отдать ему должное, отошел он быстро. Память его оказалась короткой, он вновь ринулся в направлении уже поднявшегося в полный рост меня. Казалось, еще немного — и он вомнет меня в стену. Он рванулся ко мне так резко, что чуть не наткнулся на Аликов ножик, блестевший в моей руке. Я вовремя успел нажать на кнопочку, и прекрасно инкрустированное лезвие переливалось теперь всеми цветами радуги. Я попросил умерить свой пыл и ко мне больше не приближаться. Эффект был потрясающий. Мой грозный вид не предвещал для нападавшего ничего хорошего. У него хватило ума отказаться от безумной затеи. На глазах изумленных свидетелей я вновь принял искомое положение, улучшающее отток крови из нижних конечностей. Сопалатники, исключая тех двоих, смотрели на меня с благодарностью. Униженные и оскорбленные „деды“ вряд ли теперь осмелятся кого-нибудь доставать. Уже после сопалатники благодарили орально — то есть словами. Я попросил их иногда охранять мой сон: неизвестно, что этим придуркам может прийти в голову. А вообще я сам был немало поражен своим перевоплощением. Никогда не думал, что могу наглостью подчинить толпу своему влиянию — это я-то, самый больной и хрупкий…

И почему люди в основной своей массе придерживаются правила: „Кто первый взбирается на вершину, тот может сидеть, где захочет“? Почему так силён культ силы, а не, скажем, красноречия или просто интеллекта? Сила ведь сама по себе груба и вовсе не эффектна, как многие считают. Однако поклоняются именно ей, потому что сила внушает страх, и именно он зачастую движет людьми. Ведь не я первый сказал, что нужно поступать с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой. Тогда я нарушил этот постулат и в дальнейшем несколько раз пренебрегал им. Но не потому, что на время его забывал. У меня не было выбора, потому что другие ничего не знали или не хотели знать об этом. Хотя, может, я и не прав. Может, прав Дарвин со своим законом джунглей? Чёрт его знает. Каждый человек — это отдельный мир, и вторгаться в него не всегда уместно. В армии в каждом конкретном случае ты обязан выбрать порой единственно правильное решение — как в хоккее, за доли секунды. Еще жива была в моей памяти картина минских ночных экзекуций. Для меня даже со стороны свидетеля это казалось ужасным. Повторения ее в местном варианте можно было избежать, и я рад, что это удалось сделать столь малой кровью. Вернее, вообще без оной…

После обеда пошел в аптеку. Надежда сидела сонная, Серёжки не было. Мне захотелось поиздеваться, и я вслух предположил, что она, наверно, сегодня всю ночь не спала. „Нет, пила два дня и всю ночь проспала, как убитая“, — простодушно ответствовала полуразлучница. „А я, — говорю, — пришел позавчера, мне сказали, что ты отрубилась, вот и пришлось опять с братцем твоим спать — не уходить же так рано обратно“. Усмешка скользнула по ее лицу. Понимает, на чьей стороне мое предпочтение. Но ей, слава чёрту, плевать: в госпиталь вернулся ее старый любимый любовник. „Так что трахайтесь, педики, только следите за тем, чтобы он не узнал. А то прирежет обоих“. „Или разделит грех“, — подумал я. Камень с души свалился. Теперь не надо клофелиновых экспериментов, совесть останется чистой.

Серёжка уже знал о том, кто конкуренция закончилась. Это я понял по его светящейся мордашке. Он и вчера вечером проделал то же, что и позавчера. Бедная Надька! Вчера вообще была без вины виноватой. Ну да ладно, мы снова вместе, и сегодня будет сказочная ночь. В предвкушении я провел несколько томительных часов в палате. Заодно выяснил отношение побитых „дедов“ к моему ночному отсутствию. Они, как оказалось, не очень-то и обиделись. Обещали никому не болтать — это, мол, противоречит их кодексу чести. И где они слов таких нахватались? Посмеялся я в душе и выскочил в окно.

Надькин коитус с новым старым лавером шел полным ходом, когда я на цыпочках пробирался мимо их комнаты в Серёжкины апартаменты. Сегодня я действовал решительно, как никогда. Два солдатских ремня, взятые специально, связали его по рукам и ногам. Теперь я мог делать с ним то, чего бы он никогда не позволил, будучи несвязанным. И я это делал! Пришлось всё время зажимать ему рот, чтобы никто не проснулся от воплей и стонов. Малыш бился в конвульсиях, но ничто не могло помешать мне в ту ночь сделать из него первоклассного мазохиста.