История России. Полный курс в одной книге - Николай Костомаров

«На востоке имя Руси, — пояснял далее ученый, — принималось как принадлежность к одной общей славянской семье, разветвленной и раздробленной на части, на юго-западе это было имя ветви этой семьи. Суздалец, москвич, смолянин — были русские по тем признакам, которые служили органами их соединительности вместе: по происхождению, по вере, по книжному языку и соединенной с ним образованности; киевлянин, волынен, червонорус — были русские по своей местности, по особенностям своего народного, общественного и домашнего быта, по нравам и обычаям; каждый был русским в тех отношениях, в каких восточный славянин был не русский, но тверитянин, суздалец, москвич. Так как слитие земель было дело общее, то древнее название, употребительное в старину для обозначения всей федерации, сделалось народным и для Восточной Руси, коль скоро общие начала поглотили развитие частных: с именем Руси для них издревле соединялось общее, сравнивающее, соединительное. Когда из разных земель составилось Московское государство, это государство легко назвалось Русским, и народ, его составлявший, усвоил знакомое прежде ему название и от признаков общих перенес его на более костные и частные признаки. Имя русского сделалось и для севера и для востока тем же, чем с давних лет оставалось как исключительное достояние юго-западного народа. Тогда последний остался как бы без названия; его местное частное имя, употреблявшееся другим народом только как общее, сделалось для последнего тем, чем прежде было для первого. У южнорусского народа как будто было похищено его прозвище».

Увы, у этого южнорусского народа было похищено не только его «прозвище», но и его история. Когда московская часть Восточно-Славянской земли стала называть себя русской, или Московской Русью, а в обиходе и вообще Русью, этот народ остался и без имени, и без истории. Московские владыки вели счет своих князей с южнорусских, а свою историю — с разрушенного монголами Киева, слава которого осталась уже далеко в прошлом. В червенских городах, то есть на землях Галиции, за жителями бывшей Червонной Руси сохранилось наименование русских или русинов, потому как они сильно отличались хотя бы по греческой вере от входящих с ними в одно государство поляков. Русские, оказавшиеся под немцами, так и остались русинами или русскими, тот же самый процесс самонаименования происходил и на территории Венгрии, в бывших Угорских землях. У всех них был один богослужебный язык, одна вера и одна древняя история. В среде чужих народов, считал Костомаров, русским не нужно было искать для себя имени — оно у них уже имелось. Другое дело — Северо-Восточная Русь, которая подмяла под себя южноруссов. Им пришлось потерять свое настоящее имя, ведь между югом и северо-востоком была такая этнографическая и культурная разница, что называться русскими, будучи русскими, в этом русском мире они уже не могли. Так появилось другое имя — малоросс, в отличие от северо-восточного великоросса. «Этих народных названий являлось много, — говорит Костомаров, — и, правду сказать, ни одного не было вполне удовлетворительного, может быть, потому, что сознание своенародности не вполне выработалось.

В XVII веке являлись названия: Украина, М&юроссия, Гетманщина, — названия эти невольно сделались теперь архаизмами, ибо ни то, ни другое, ни третье не обнимало сферы всего народа, а означало только местные и временные явления его истории». Позднее образовалось название «южнорус», но оно тоже оказалось неустойчивым, более книжным, нежели разговорным. При Екатерине Великой случился и вообще казус: императрица высочайшим установлением велела московским русским более не называться москвитянами, а только русскими, таким образом окончательно отняв у южан именование русских… За южанами постепенно прижилось довольно уничижительное именование хохлов (от оселедца, который считался признаком сугубо южной прически). Южнорусы-хохлы сначала это название не принимали, а потом… привыкли. Так что бывшие малороссы влились в русскую действительность как хохлы. Вот уж, действительно, непостижимы пути Господни!

Очень трудно судить об общественном развитии и жизни народа, указывал Костомаров, исследуя сугубо летописные сведения, потому что летописи не интересовались жизнью народа, они сосредоточены вокруг событий, важных для земель, вокруг власти — то есть князей, междоусобиц между ними, и церковной жизни. Но даже этих скрытых под летописным грунтом намеков достаточно, чтобы понять: Южная Русь выбрала свой, особый путь развития, не похожий на северо-восточный или северный. Достаточно сравнить летописи, чтобы вдруг увидеть — одни и те же вроде бы общие начала дали совершенно разные плоды. Сначала разница была заметна уже между Киевской землей и Новгородской, но еще большая пропасть разделяет с XII века южные и северо-восточные земли. Летописные источники тут нас могут разве что удивить: если на юге события описываются красочно и детально, то в Новгороде, а потом на северо-востоке записи, по словам Костомарова, выглядят как «оглавление утраченного летописного повествования» — настолько сжаты описания, кратки и дают сухой перечень фактов, но не живую ткань повествования. А от Суздальско-Ростовско-Муромско-Рязанской земли, по его словам, не осталось даже и оглавления. Не странно ли, если знать, что именно этот северо-восток стал затем ядром, вокруг которого формировалось большое русское государство? Древние времена скрыты точно густым слоем тумана.

«При невозможности рассеять его густые слои, — писал Костомаров, — остается или поддаться искушению и пуститься в бесконечные догадки и предположения, либо, как некогда делали, успокоиться на утишающей всякое умственное волнение мысли, что так угодно было верховному Промыслу и что причины — почему великорусская народность стала такою именно, какою явилась впоследствии, зависели от неисповедимой воли. И тот и другой способ мышления не удовлетворяет нашей потребности. Догадки и предположения не сделаются сами собою истинами, если не подтвердятся или очевидными фактами, или несомненной логической связью явлений. Мы не сомневаемся в Промысле, но верим при этом, что все, что ни случается в мире, управляется тем же Промыслом — как известное, так и неизвестное, а опираясь в суждениях только на Промысел, не останется ничего для самого суждения. Дело истории — исследовать причины частных явлений, а не причину причин, недоступную человеческому уму. Единственно, что мы знаем о северо-востоке, — это то, что там было славянское народонаселение посреди финнов и с значительным перевесом над последними, — что край этот имел те же общие зачатки, какие были и в других землях русского мира, но не знаем ни подробностей, ни способа применения общих начал к частным условиям». А между тем по описанным в летописях событиям Южной Руси, добавляет он, можно вполне судить о единстве живущего там народа, несмотря на постоянные стычки между князьями, южнорусские земли точно тянутся одна к другой, не желая разрывать единства. Не так складывается у кривичей: Полоцкое княжество построено по принципу федерации. Зато северные новгородские земли, по его замечанию, более склоняются к южным, несмотря на значительную отдаленность. Итак, Полоцк ближе к Киеву, но имеет больше отличий, чем Новгород, который географически дальше. Почему? Ученый видел причину в этнографической близости северян-новгородцев и южан-киевлян.

Земли русского северо-востока (XII век)

Зато с XII века вдруг образуется целый ряд северо-восточных земель, которые строятся по иному принципу и имеют иные порядки. Начинается это с Андрея Боголюбского, избранного (так по Костомарову) особым князем Ростово-Суздальской земли. Это как бы точка отсчета, князь Боголюбский. До него северо-восток имеет неопределенную историю, он находится в сфере юга, служит его далекой и не самой приятной окраиной, но с 1157 года неожиданно становится альтернативой югу. Есть Киев, вокруг которого сталкиваются интересы южных князей, и есть Владимир, городок пока что никудышный, но, тем не менее, для Андрея перспективный, поскольку именно с этой мошки на карте и начинается созидание иного мироустройства.

«Тогда-то явно выказывается своеобразный дух, — добавляет Костомаров, — господствующий в общественном строе этого края, и склад понятий об общественной жизни, управлявший событиями, — отличие этих понятий от тех, которые давали смысл явлениям в Южной Руси и в Новгороде. Эпоха эта чрезвычайно важна и представляет драгоценный предмет для исследователя нашего прошедшего; тут открывается нарисованная, хотя не ясно, наподобие изображений в наших старых рукописях, картина детства великорусского народа. Тут можно видеть первые ростки тех свойств, которые составляли впоследствии источник его силы, доблестей и слабостей. Словно вы читаете детство великого человека и ловите, в его ребяческих движениях, начатки будущих подвигов». Сам факт единого избрания Андрея по всем северо-восточным землям заставляет историка воскликнуть, что изгнание родичей Андрея из их законных земель было не индивидуальным решением Андрея, а приговором всего северо-востока. В этом, конечно, с Костомаровым согласиться нельзя. Он стремится не видеть властолюбивого характера князя и умения вовремя устранять соперников, приписывая народу это как бы единогласное избрание. Историки, писавшие после Николая Ивановича, на московскую приманку единогласного избрания уже не попались: они хорошо представляли, что на северо-востоке о каком-то избрании и речи идти не могло. Даже если бы тогда существовала некая избирательная система и бюллетени «за» и «против» Андрея, все равно все бюллетени или почти все показали бы «единогласное» решение. Костомаров не учитывал, что с вечевым управлением городами северо-востока было плохо, совсем плохо. Эти земли почти не имели городов с вечем, вместо веча там был князь, владелец города.