Книга воспоминаний - Игорь Дьяконов

А то жаловались, что солдаты сено брали. Через Лукина-Григэ мы сообщили об этом комдиву, но это было, конечно, неисправимо.

Один раз пришел норвежец с жалобой, что у него наши солдаты растащили склад целлюлозы. Целлюлоза — это сырье для изготовления бумаги, она делается из растительной клетчатки. Спрашиваю:

— А на что вам целлюлоза?

— Как на что! Скотину кормить, сена-то ведь нет.

Пришлось ехать. Оказалось, наш офицер себе землянку обуютил — обил стены целлюлозой, и щели не страшны. Уж не помню, приказал ли я ему ее содрать со стен, — скорее, дал распоряжение больше целлюлозы не брать.

Примерно в то же время приходит ко мне в приемную высокий, немолодой человек в поношенной полицейской форме; представляется мне (фамилию я не помню) и сообщает, что по решению муниципалитета он взял на себя организацию полицейской службы. Признался, что служил в полиции и при немецкой оккупации и что был назначен охранять в местной тюрьме захваченных немцами норвежцев, работавших на нас; но ночью отворил тюрьму и вместе с заключенными бежал к нашим агентам на «видду»; дождался, когда их начали переправлять к нам, и затем вернулся на свою службу. За «халатность» был отдан под суд, но дело затянулось до прихода русских, и таким образом он спасся[343].

Некоторые старики из приходивших ко мне норвежцев кое-как объяснялись по-русски. Оказывается, до 1914 г. граница была открыта — каждый год приплывали поморы с Колы, и происходила меновая торговля — меховые шкурки на рыбу, русский хлеб на колониальные товары. Это было настолько регулярно, что выработался особый пиджин-русский жаргон, на котором поморы объяснялись с норвежцами. Кое-кто оставался здесь и жить. Среди являвшихся ко мне норвежцев был некто Йéгурув (Егоров), ни слова, впрочем, не знавший по-русски.

IV

В первые дне недели моего пребывания в Киркенесе моя деятельность состояла главным образом в разборе жалоб. Но жалобы были все-таки не каждый день.

В декабре 1944 года у меня случилось немного свободного времени. То, что окружало меня: руины домов, разрушенных нашими бомбардировками и сожженных немцами при отступлении — наводили на размышления о добре и зле. Я взял сохранившиеся у меня красные листки для печатания листовок, и написал то, что потом назвал «Киркенесской этикой».

Утверждение, будто существует много различных этик, которые меняются в зависимости от общественного производства, периода, расы, национальности, религии или класса, неверно. Существуют два единых основных этических принципа для всех систем общественного производства, периодов, рас, национальностей, религий и классов; разница заключается только в количественном истолковании этических понятий.

Первый этический принцип, или максима, заключается в том, что благо моего ближнего важнее моего личного блага.

Это прагматически верно, потому что в нашей жизни мы привыкли отождествлять хорошего человека как человека альтруистичного, а злого человека — как эгоистичного.

Это биологически правильно, потому что «я» означает особь, а «мой ближний» не является раз навсегда определенной индивидуальностью; следовательно, он представляет вид, а с биологической точки зрения смысл жизни заключается в сохранении вида, а не особи.

Это социально-экономически верно, потому, что индивид не может существовать, не составляя части коллектива, но коллектив может существовать без индивида. Если индивид присваивает себе первенство, он, в конечном счете, разрушает общество, а тем самым предпосылки человеческого существования.

Это верно в религиозном отношении, потому что во всякой религии Бог или божественные силы имеют первенство перед личностью; «я» может быть мыслимо как включаемое в Божество, но только поскольку это «я» есть часть человечества, а поэтому не как нечто предпочитаемое «моему ближнему». И т. д. и т. п.

Поэтому принцип первенства блага моего ближнего над моим благом — первый принцип этики — обязательно должен являться общим для любой жизнеспособной этической системы.

Между прочим, это дает ответ на вопрос, дошедший до нас из седой древности, поднимавшийся еще авторами «Невинного страдальца», «Экклесиаста» и «Иова», — почему праведный несчастлив, а злой счастлив? Ответ: потому что счастье индивида не имеет существенного значения; имеет значение благо того сообщества людей, которое мы условно называем «моим ближним»; а также потому, что это сообщество погибло бы без праведности праведного.

Часто спрашивают: разве не справедливо, чтобы праведный был вознагражден, а злой наказан? Ответ содержится в притче: у одного отца было два сына; один был послушен и добр, трудолюбив и сострадателен; другой же сказал: «Отец, я буду послушным, если дашь мне сладкого вина, добрым, если ты дашь мне пряник, трудолюбив, если ты дашь мне денег, и сострадателен, если ты меня похвалишь». Должен ли отец дать вознаграждение второму сыну? Нет, потому что это не сделает его более праведным, но разбалует его, подвигнув на еще большее зло. Но следует ли отцу дать вознаграждение первому сыну? Тоже нет, ибо дешево то доброе дело, которое ожидает вознаграждения, и, будучи вознагражденным, первый сын будет не лучше второго. Вознаграждение есть подарок, милость, но она не вытекает логически из праведности.

В скобках. Вот почему автор «Киркенесской этики» не верит ни в рай, ни в ад, «но довлеет дневи злоба его» («достаточно дню его заботы»). Тем не менее, как мы увидим ниже, даже и в этической системе, построенной на рае и аде, первый принцип этики сохраняется, хотя и искажен тщетными обещаниями вознаграждения. Человек не потому праведен, что он ожидает награды, а он потому праведен, что праведен. То, что некоторые индивиды должны быть праведными, заложено в природе человека, иначе человечество само себя уничтожит. Прирожденная сила, делая человека праведным, может быть названа совестью. Можно так же сказать, что «Царство Божие внутри нас», но это значит просто выразить ту же мысль другими словами. Чтобы человечество выжило, не необходимо, чтобы все люди были праведными; достаточно, чтобы некоторые люди были праведными.

Но доля совести сокрыта в каждом человеке, добром и злом, за исключением немногих монархов и великих вождей. Существование совести можно было бы, вероятно, объяснить биологически, как некоторый механизм, необходимый для выживания вида; такой механизм пока не выявлен, но может быть выявлен впоследствии,[344] как выявлены биологические механизмы страха, гнева, радости и наслаждения; совесть можно было бы при желании объяснить как некоторое чисто духовное (религиозное) явление — для настоящего трактата это безразлично.

Теперь мы подходим к разнице между этическими системами, которые существовали в истории человечества. Разница состоит только в различном объеме, приписываемом понятию «ближний».

Даже самый примитивный дикарь, живущий по правилу: «если я съем моего врага, это очень хорошо; если мой враг съест меня, — это очень плохо», несомненно, следует тому же, первому принципу этики. Дело в том, что для него враг — не ближний. В этом-то и беда большинства этических систем: открыто или молчаливо они исключают из числа «ближних» иногда меньшую, а иногда большую часть человечества. Иногда они доходят до того, что считают «неближнего» нечеловеком, как свободолюбивые греки считали нелюдьми рабов и варваров, а в более новые времена нелюдьми считались все члены антагонизируемой расы, нации или класса, и т. п. Если даже мы объявляем вместе с Шиллером «Обниметесь, миллионы, слейтесь в радости одной», то на самом деле никто не может жить, практически отождествляя «моего ближнего» со всем «человечеством». Святой Франциск (если я не ошибаюсь) и Сиддхарта Гаутама Будда включали все живые существа (а не только людей) в круг своих «ближних», а из удивительной книги Арсеньева «Дерсу Узала» мы узнаем, что то же делал сибирский абориген, звавшийся так. Я склоняюсь перед этими тремя людьми; но я знаю, что даже Гаутама которого я ценю чрезвычайно высоко, и апостол Павел, который мне не так симпатичен как личность, хотя я признаю его ведущую роль в превращении христианства в великую религию, — не полностью включали женщин в число «ближних»; даже всеобъемлющая формула в «Послании к Колоссянам» не включает женщин[345]. В этом даже Иисус из Назарета был не всегда последователен.

Поэтому, в то время как категория «я» неразделима, категория «мои ближние» обычно разделяется на концентрические круги; на внутренних расположены те, кто «более мои ближние», а на наружных — те, кто «менее мои ближние».

Это непроизвольное нарушение Великого Правила — не каприз, но зависит от имманентного недостатка того же единого этического принципа: дело в том, что он абсолютно действителен только между двумя людьми, но недействителен, если речь идет об отношениях также с третьим. Подобно задаче трех тел в небесной механике, эта задача не имеет очевидного решения, во всяком случае без привлечения в высшей степени изощренного математического аппарата, которым «я» не может оперировать в своих отношениях с людьми. Благо моего ближнего имеет право преимущества перед моим благом. Ну а если я имею дело одновременно с двумя людьми, то очевидно, что благо как одного, так и другого имеет преимущество перед моим. А что будет, если благо одного не есть благо другого? Или, если я должен уступить свое благо моим ближним, то как мне выбрать между ними, когда благо, как чаще всего и бывает, неразделимо?