Календарная книга - Владимир Сергеевич Березин

Я бы кинул в него бомбу, — Бажанов усмехнулся невесело. — Но я не докину, у меня ведь рука после Сталинграда плохо гнется.

Наконец, ещё через несколько дней, он собрал их и сказал:

— Надо убрать этого человека.

Бажанов сказал это просто, точно так же, как сказал когда-то о том, что надо завалить защиту человека, метившего на место начальника Института. Тогда они и сделали это — ювелирно и точно.

Защита провалилась с треском, все и так знали, что диссертация написана другими людьми, но Фролов нагнал в зал веселых остроумцев с допуском к секретной теме, что закидали диссертанта неприятными вопросами, а Гринблат обнаружил подтасовки в расчетах. Но самое главное, Бажанов обеспечил этим людям попадание на сам спектакль.

Ретивого карьериста через месяц тихо убрали из их конторы, и Папа стал директором, а они — его великовозрастными сыновьями.

— Дело решено. Его уберут.

— Как?

— Физически. Это решено на самом верху. Не надо больше ничего спрашивать.

— Он наш, советский человек, — сказал Гринблат.

— Ты же сам этого хотел.

— Тебе что важнее — будущее страны или он? На фронте…

Фролов положил Бажанову руку на плечо:

— Не надо.

Да и сам Бажанов не хотел продолжать.

Фролов думал, что они будут долго обсуждать эту жертву, но, как ни странно, все отнеслись к этой идее спокойно. Он даже испугался — что это? Откуда в нем эта жестокость? Ладно, Бажанов, в нем до сих пор жил недовоевавший командир батареи, ладно он, Фролов, тоже посылавший людей на смерть — и они зачастую были посимпатичнее этого золотозубого нефтяника. Фролов однажды накрыл огнем своих корректировщиков — никакого «вызываю огонь на себя» там не было. Всё было буднично и просто, этого требовала логика боя, да, может, они и были к этому моменту мертвы… Но откуда такое спокойствие в Гринблате? Впрочем, тому наверняка хочется победы, недополученной на войне. Он будет казниться потом, но это — потом.

Они приехали на электричке — ни дать, ни взять, двое работяг с каким-то измерительным инструментом.

У Бажанова в руках была гигантская бело-красная линейка, размеченная штрихами.

А у его напарника на плече длинный брезентовый мешок.

Их было двое — Бажанов и приданный ему снайпер. Или, может, Бажанов был придан снайперу — им оказался невысокий парень с плоским монгольским лицом — глядя на это лицо, невозможно было понять, сколько ему лет. Может, тридцать, а может, и все пятьдесят.

Когда они подошли к опушке леса, снайпер стал выбирать позицию.

Дорога тут была видна как на ладони — она изгибалась, делая крутой поворот, и уходила в лес, как раз к дачам министерства.

Снайпер расчехлил винтовку, и Бажанов подивился её необычной форме. На фронте он видел снайперов с простыми трёхлинейками, снабженными оптическими прицелами, а тут было что-то специальное.

— Новая разработка? — с уважением спросил Бажанов, но монгол ничего не ответил.

До дороги было метров восемьсот, и Бажанов даже обиделся за новую снайперскую винтовку — на войне он видел, что снайперы тогда били за полтора километра, но не ему тут было решать. Монгол вытащил большой бинокль и дал Бажанову.

— Я работаю по вашей команде — как опознаете машину.

Вечер догорал, как костер.

Они пропустили грузовик с песком, который, видно, прикупил один из сноровистых дачников — явно в обход строгих порядков. Оттого шофер гнал на дачи в неурочное время. Потом дорога надолго опустела.

Бажанова тянуло завязать разговор, да только понятно было, что никакого разговора не будет.

Грузовик проехал обратно.

Наконец из-за поворота показалась белая «Волга», её Бажанов узнал бы из тысячи, да много ли тут «Волг» с таким бело-серебристым отливом.

Белые цифры номера, который он выучил наизусть, были четко видны в сильную оптику. И мужчина за рулем был тоже узнаваем — точь-в-точь как на унылом фото из личного дела.

— Начали, — выдохнул он.

Хлопнул выстрел.

Машину повело по дороге, она вильнула и ушла под откос, где несколько раз перевернулась. Белое тело «Волги» билось на камнях, как пойманная рыба на гальке. Монгол был действительно ювелиром — он пробил колесо, и всё выглядело как заурядная авария.

— Будем проверять?

Монгол ответил всё так же, без выражения:

— Не надо проверять. Всё нормально.

Папа не пришёл к ним в лабораторию, а вызвал их в беседку.

Погода была отвратительной.

Фролов сразу понял, что случилась беда, и они услышат то, что не должны услышать уши стен — ни в их комнате, ни в кабинете самого Папы.

Лицо начальника было белым.

Они никогда не видели его таким.

Оказалось, что жена нефтяника взяла его машину и поехала на дачу с любовником — таким же, как её муж, крепким и обветренным человеком. То же, только в профиль, как говорится — зачем с таким изменять, спрашивается.

Теперь любовники лежали рядом в районном морге, и их обгоревшие головы скалились в облупленный потолок — её белыми, а его — золотыми зубами.

— Что с нами будет? — спросил печальный Гринблат.

— Да что с вами будет? Ничего с вами не будет. Только дело вы загубили. Нефтяник ваш после похорон выезжает в Западную Сибирь. Всего себя отдам работе и всё такое. Дело, понимаете…

— Но расчетное…

— Да плевать там хотели на ваши расчёты, и что не вы совершили ошибку. Этих-то, кто вспомнит, дело житейское. Тут нужно было изящнее, вас за тонкость ценили.

Папа хотел сказать «нас», но гордость ему не позволила. Фролов понял, что Папа сделал какую-то большую ставку, и ставка эта была бита.

— Там, — он сделал жест наверх, — не любят позора. Глупостей смешных там не любят.

Ничего с вами не будет, но мы выбрали кредит доверия.

В том, что вы не болтливы, я уверен, я-то вас давно знаю. Да только теперь никто к вам не прислушается.

Видно было, что Папа снова хотел сказать «к нам», но эти слова ему были поперек горла.

— И что теперь? Разгонят нас?

— Да зачем вас разгонять, играйтесь в свои кубики. Эх, чижика съели!

Папа посмотрел на стену, на которой замерли магнитики, да что там — замерло экономическое развитие страны.

— Я теперь не смогу им… Я уже ничего не могу им сказать про ваши дурацкие идеи. И про нефть.

Фролов слушал всё это, чувствуя, как его понемногу отпускает.

Он смотрел на стену с некоторым облегчением — пусть всё будет, как будет.

Страна получит нефть и газ, у нас через двадцать лет будет и нефть, и коммунизм.

Мы его купим. Или получим как-нибудь ещё