Исход Русской Армии генерала Врангеля из Крыма - Коллектив авторов -- История

я неминуемо попаду в ее объятия в Севастополе.

С такими мрачными мыслями я отправился к себе на Матросскую Слободку и поделился своим горем с семьей проф. Янишевского. Какова же была моя радость, когда вернувшийся из города профессор сказал, что в своем Медицинском управлении он только что получил пропуск для себя и своей семьи, в которую включил и меня в качестве двоюродного брата своей жены. Пропуски эти были — на санитарное судно «Ялта», отходящее завтра в 13 часов.

На следующий день, раздобыв где-то тележку и погрузив на нее наш скудный багаж, мы ранним утром отправились с Матросской Слободки в Южную бухту, где стояла «Ялта». Добрались часам к десяти и, к нашему изумлению и ужасу, мы увидели, что «Ялта» медленно отходит и направляется в Северную бухту, где и отшвартовалась.

На наше счастье, в таком же положении, как и мы, оказался какой-то важный военно-медицинский чин, прибывший на грузовике с несколькими сестрами милосердия. Мы быстро, несмотря на протесты этого чина, погрузились на машину и через весь город помчались к Графской пристани. В городе уже шла беспорядочная стрельба, на улицах валялись трупы. Было заметно настроение приближающегося ужаса. На набережной наши вещи во мгновение ока были сброшены и грузовик исчез. С набережной мы видели «Ялту», отделенную от нас морем, расстоянием приблизительно в одну милю. Способов добраться до нее видно не было. Я быстро спустился вниз и увидел несколько лодок под присмотром околодочного. На мой зов спустились мои спутники и стали грузить багаж в лодку. Околодочный запротестовал, заявив, что эти лодки предназначены для должностных лиц, на что я заявил, что именно поэтому я и беру одну из них, и назвал себя. К счастью, я был в форменной шинели с погонами. Околодочный откозырял и лишь попросил, чтобы мы дали на чай лодочнику, который «с утра здесь мерзнет».

Вскоре мы подошли к «Ялте». Это было большое грузовое судно для перевозки угля, приспособленное (скорее использованное, так как никаких санитарных приспособлений на нем не было) для эвакуации раненых. Без груза это судно высоко возвышалось над поверхностью воды, и мы с большими трудностями по веревочной лестнице взобрались на него. Судно это было переполнено, и нам с трудом удалось устроиться на железной, совершенно открытой палубе.

К вечеру мы почему-то снова отправились в Южную бухту, где и получили часов около семи вечера приказ по рупору сняться с якоря и взять курс на Константинополь. Очень волновались, разведут ли понтонный мост и дадут ли возможность пройти. В городе шла бесперебойная стрельба, на набережной жутко горели склады. Как раз в этот момент команда выстроилась на палубе для вечерней молитвы. Потрясающее впечатление произвело пение молитвы «Спаси, Господи, люди Твоя» на фоне пылающих зданий и при звуках ружейной перестрелки. В такой трагической обстановке я прощался и, увы, как оказалось, навсегда с моей Родиной.

Наш пароход покинул Севастопольский рейд первым, но пришел в Константинополь последним. Мы пять суток болтались в море, на открытой палубе под холодным мокрым снегом и дождем. Мы буксировали какой-то поврежденный миноносец. Несколько раз цепи рвались и команде приходилось при большом ветре и качке заменять их. Питание было более чем скудное, а последние два дня ограничивалось только хлебом. Молодые Янишевские (снятые с «Кагула» матросы, куда они сбежали из дома в Одессе гимназистами 15 и 16 лет) с волчьими «матросскими» аппетитами набрасывались на хлеб и моментально уничтожали все наши порции, так что мне пришлось взять на себя диктаторские обязанности и распределять хлеб рационами.

Наконец мы доплелись до Константинополя и на рейде увидели уже прибывшую из Крыма всю великую армаду, к которой присоединилась «Ялта». Все наши помыслы были направлены на скорейшее получение разрешения покинуть пароход, а затем пробраться обратно в Софию. Каким-то, теперь не помню, способом мы связались со знакомыми, уже находившимися в Константинополе. Так прошло несколько дней. Голод и холод продолжались. Пароходы окружали десятки торговцев на лодках со всякими примитивными съестными продуктами, которые за бесценок обменивались изголодавшимися на обручальные кольца, нательные кресты и т. п.

Как-то к вечеру к пароходу подошла лодка, и лодочник стал вызывать «прокурора Попова». Я откликнулся, и на блоке мне подняли корзину, наполненную вкусной, давно забытой едой: котлетами, сардинами, колбасой, в изобилии хлебом и пр. Прибавлена была также бутылка водки и вина. Это мой одесский судебный следователь Агура, ранее эвакуировавшийся в Константинополь и поступивший на службу в наше посольство, узнав о моем пребывании на «Ялте», прислал продовольствие с особо ценной для меня запиской, в которой сообщил, что разрешение мне покинуть судно уже имеется. Присланной еды было так много, что хватило ее не только на семью Янишевских (действительно ставшую мне родной), но удалось угостить и соседей, и мы впервые со дня нашей посадки на пароход поели вдоволь.

На второй или третий день комендант получил распоряжение, и я с семьей Янишевских съехал на берег. К счастью, у профессора Янишевского оказался знакомый врач, живший на окраине города, и он приютил нас. Сейчас же мы начали хлопоты на въезд в Болгарию. Насколько это оказалось легко профессору Янишевскому, числившемуся профессором Софийского университета, настолько мое положение оказалось значительно более сложным: недавно, в Севастополе, возникшее отдаленное мое «родство» с семьей профессора Янишевского болгарским консулом во внимание принято не было и в визе в Болгарию он мне отказал. На мое счастье, у меня случайно сохранилось удостоверение страхового общества в Софии, в котором я прослужил несколько недель по приезде в Болгарию, о моей службе в этом обществе. Это дало возможность консулу, человеку вообще благожелательному, признать меня чиновником этого общества и на этом основании дать мне визу в Болгарию и даже снабдить меня бесплатным железнодорожным билетом.

В конце ноября мы приехали в Софию. Этим закончилась моя «крымская эпопея». С каким радостным чувством, полный надежд, я уезжал в Крым и с какой грустью и тоскливым чувством я въезжал в Софию, в этот сумрачный, холодный зимний день…

Прошли года. Скоро 50 лет со дня описанных мною эвакуаций. Личные лишения и невзгоды давно забыты. Но никогда не изгладятся в памяти и будут всегда стоять перед моими глазами десятки тысяч наших доблестных воинов. Изнемогая в неравной борьбе, они отступали, защищая каждую пядь родной земли. Подавленные огромной