Отныне и вовек - Джеймс Джонс

Он тем временем налил себе третью порцию виски. Тепло, электрическими волнами заструившееся по жилам, начало подсушивать раскисшие клетки мозга. В голове постепенно прояснялось, но он шарахнул и этот фужер — раз уж налил, надо пить.

— Я совсем забыл, — сказал он.

— … это храбрость и героизм наших воинов, — говорило радио, — которые перед лицом смерти и превосходящих сил противника, застигнутые врасплох и не располагавшие необходимыми средствами, тем не менее не сложили оружия и мужественно отражали натиск врага, демонстрируя подлинное величие духа, неотъемлемую черту армии и военно-морского флота Соединенных Штатов…

— Это он что, про американскую армию так? — усмехнулась Жоржетта, ни к кому конкретно не обращаясь.

— А забыл, так вспомни, — чуть спокойнее сказала Альма. — Если ты вернешься, тебя первым делом посадят, а потом будут судить за убийство. Война ничего для тебя не меняет. Не думай, что своим возвращением ты внесешь большой вклад в победу.

Не выпуская из рук бутылку и фужер, он с побитым видом уселся между девушками на низенькую скамеечку перед приемником.

— Я совсем забыл, — глухо повторил он. — Вылетело напрочь.

— Вот-вот, — кивнула Альма. — Так что подумай хорошенько.

— … Героическим спокойствием под огнем противника, сознательным отношением к своим, пусть самым заурядным, обязанностям, молчаливым стойким мужеством, с которым они в эти минуты, когда вы слушаете мой репортаж, встречают смерть и терпят боль ран в госпиталях и на перевязочных пунктах, они показывают пример непоколебимой веры, преданного служения Родине и беззаветной отваги, и мы, гражданское население Гавайских островов, все те, на чьих глазах это происходит, надолго запомним их подвиг. Они, эти солдаты, эти наши мальчики — а большинство из них действительно еще совсем молодые ребята, — создают сейчас легенду, вписывают в историю Демократии новую страницу легендарной славы, славы, которую еще долго никто не сможет превзойти и которая будет вселять страх в сердца врагов свободы…

— А что, ей-богу! — вдруг воодушевилась Жоржетта. — Пусть эти желторожие знают — на нас где сядешь, там и слезешь!

— А я все проспал, — хрипло сказал Пруит. — Даже не проснулся.

— Мы тоже, — возбужденно отозвалась Жоржетта. — Мы ничего не знали. Я и радио-то включила случайно.

— А я проспал, — повторил Пруит. — Спал как убитый.

Он налил себе еще и выпил одним махом. В голове у него окончательно прояснилось, ясность была полнейшая.

— Сволочи немцы! — сказал он.

— Какие немцы? — удивилась Жоржетта.

— Эти, — он показал фужером на приемник.

— Я побывал в корпусах недавно здесь построенного современного военного госпиталя «Триплер Дженерал», — говорило радио. — И я видел, как их туда вносили на носилках: одни были в полной военной форме, другие только в нижнем белье, на третьих не было ничего, но все с тяжелейшими ранениями и в страшных ожогах…

— А что в Скофилде? — сурово и требовательно спросил Пруит. — Что он говорил про Скофилд?

— Ничего, — сказала Жоржетта. — Ни слова. Бомбили аэродромы — Уиллер, Белоуз, базу ВВС на Канеохе, морскую базу на Эуа… Ну и конечно, Хикем и Перл-Харбор — этим досталось больше всех.

— Да, но в Скофилде-то что? Я спрашиваю, что в Скофилде?

— Пру, он о нем даже не упоминал, — мягко сказала Альма.

— Совсем?

— Жоржетта ведь уже сказала.

— Тогда, значит, его не бомбили, — с облегчением вздохнул он. — Иначе бы он что-нибудь сказал. Наверно, только слегка обстреляли, и все. Конечно. Наверняка так и было. Им же главное аэродромы. Конечно. Зачем им бомбить Скофилд?

— …«Триплер Дженерал» — большой госпиталь, снабженный всеми современными удобствами и оборудованный по последнему слову медицинской науки и техники, но в проекте не была предусмотрена такая невероятная катастрофическая ситуация. Здесь не хватает места даже для сотой части всех тех раненых, умирающих и мертвых, которых вносили при мне на импровизированных носилках и укладывали в вестибюле и коридорах. Помочь всем просто невозможно, потому что для этого госпиталь не располагает ни нужным количеством коек, ни достаточным медперсоналом. Но куда бы я ни заглядывал, я нигде не слышал ни одного стона, ни одной жалобы. Я неоднократно своими ушами слышал, как израненные, обгоревшие, без волос, без бровей и ресниц молодые ребята, девятнадцатилетние и двадцатилетние мальчики говорили подошедшему врачу: «Доктор, помогите сначала моему другу. Ему гораздо хуже, чем мне». И больше ни слова, ни стона. Полная тишина. Обвиняющая тишина. Гневная тишина…

— Сволочи подлые, — глухо пробормотал Пруит. Он плакал. — Вот подлюги! Немцы проклятые… Зверье! — Не выпуская бутылку, тыльной стороной руки смахнул повисшую на носу каплю и налил себе еще.

— Не немцы, а японцы, — поправила Жоржетта. — Япошки, понимаешь? Мелочь желтопузая! Напали без предупреждения, трусы несчастные! А для отвода глаз послали своих людей в Вашингтон, и те там в это время пищали: мы, мол, за мир!

— … Я пережил огромный душевный подъем, глядя, с каким мужеством переносят страдания эти ребята, — говорило радио. — То, что я увидел, еще больше укрепило и углубило мое доверие к государственному строю, существующему в нашей стране, ибо этот строй рождает подобных героев не десятками и даже не сотнями, а тысячами, и я жалею лишь о том, что не могу провести по палатам госпиталя всех граждан США, чтобы каждый американец собственными глазами увидел то, что довелось увидеть мне…

— Это что, Уэбли Эдвардс? — всхлипнув, спросил Пруит.

— Вроде он, — сказала Альма.

— Он, конечно, — подтвердила Жоржетта. — Это его голос.

— Отличный мужик. — Пруит одним глотком опрокинул фужер и снова его наполнил. — Просто отличный!

— Ты бы не пил так много, — робко сказала Альма. — Еще ведь очень рано.

— Рано? — переспросил Пруит. — Ах, рано! Чтоб они сдохли, немчура проклятая! Какая, к черту, разница? — выкрикнул он и запнулся. — Напьюсь, ну и что? Вернуться-то я не могу. А раз так, какая разница? Давайте лучше все напьемся… Ох ты, господи, — он помотал головой. — Будь они прокляты, сволочи!

— … Естественно, пока трудно установить весь объем понесенных нами потерь, и мы узнаем это только через некоторое время. Генерал Шорт объявил, что в связи с чрезвычайностью ситуации и в целях более полной координации деятельности различных учреждений на территории Гавайских островов вводится военное положение…

— Я чего скажу. — Пруит всхлипнул и снова налил себе виски. — Никто меня в убийстве не подозревает и не разыскивает.

— Что? — изумилась Альма.

— Это убийство вообще никого не волнует. Тербер мне так и сказал, а он врать не будет.

— Тогда ты, конечно, можешь вернуться, — сказала Альма. — А то, что ты был в самоволке? За это тебя не посадят?

— То-то и оно. Вернуться я все равно не могу. Потому что, если вернусь, — это тюрьма, а в тюрьму я больше ни ногой, поняла? Если вернусь, меня отдадут под трибунал. Может, под дисциплинарный, а может, и под специальный. А я в тюрьму не сяду. Никогда! Поняла?

— Да. Если бы не это, ты бы, конечно, вернулся, — сказала Альма. — Но от тюрьмы тебе никуда не уйти. А в тюрьме ты ничем армии не поможешь.

Она положила руку ему на плечо:

— Пру, не надо столько пить, пожалуйста. Дай мне бутылку.

— Пошла ты к черту! — Он сбросил ее руку. — Сейчас как врежу! Пошла вон! Отстань от меня, не приставай! — Он снова налил себе полный фужер и с вызовом уставился на нее.

Ни Альма, ни Жоржетта больше не говорили ему ни слова и не пытались остановить. Он глядел на них красными, воспаленными глазами, и, скажи сейчас кто-нибудь, что у него глаза убийцы, это не было бы преувеличением.

— Хотят упечь меня в свою вонючую тюрьму? Очень хорошо — не вернусь никогда! — свирепо заявил он. — И никто со мной ничего не сделает!

На это они ему тоже ничего не сказали. Так и сидели втроем и молча слушали радио, пока голод не погнал девушек на кухню — никто из них до сих пор не завтракал. Пруит прикончил бутылку и взялся за следующую. Он не желал ради какого-то завтрака отходить от радио. Они принесли ему поесть, но он отказался. Сидел перед приемником, глушил виски большими коктейльными фужерами и плакал. Ничто не могло стронуть его с места.

— … Наши ребята дорогой ценой заплатили за урок, которым стал для Америки этот день, — говорило радио. — Но они расплатились сполна, честно, без страха и не жалуясь, что цена слишком высока. Ребята, нанявшиеся на службу в армию и флот, чтобы, когда понадобится, пойти за нас в бой и отдать свою жизнь, сегодня целиком и полностью оправдали возложенное на них доверие и доказали свое право на то уважение, которое мы к ним испытывали и испытываем…