История - нескончаемый спор - Арон Яковлевич Гуревич

мы могли убедиться, по разумению скандинавов той эпохи, власть правителя органически сопряжена с течением времени, с его внутренней качественной наполненностью. Кончина монарха означала завершение определенного самостоятельного отрезка времени и потому не могла не оказывать самого непосредственного воздействия на судьбы его подданных.

Нет ли оснований для предположения, что в момент смерти правителя наступал временной хиатус, своего рода «дырка во времени» (по выражению Г.С. Померанца)? Ибо оно мыслилось не в качестве непрерывного потока, связующего прошлое с настоящим и будущим. Скорее, оно представляло собой последовательность относительно независимых один от другого темпоральных отрезков, на каждом из которых лежал качественный отпечаток индивидуальности вождя.

Тесная, по сути дела — неразрывная связь власти правителя с присущей ему темпоральностью может быть продемонстрирована не на одних лишь скандинавских свидетельствах. Довольно отчетливо сопряженность понятий «правитель» и «время» обнаруживается при изучении «Песни о Нибелунгах». Мне уже приходилось писать о своеобразном «хронотопосе», который присущ характеристике основных героев этой песни. Гунтер, король бургундов, моделируется по образцам, заданным штауфенской куртуазностью рубежа XII и XIII вв. Зигфрид, правитель сказочных Нидерландов, появляется при дворе Гунтера, принадлежа, вместе с тем, своему особому времени. И Гунтер, и Зигфрид сохраняют свое могущество до тех пор, пока остаются в собственных хронотопосах. Они гибнут, покидая их. Mutatis mutandis это же можно сказать и относительно богатырши Брунхильды.

Герой песни черпает свою силу из собственной, только ему присущей пространственно-временной сферы[552]. Время в произведениях германского и скандинавского эпоса представляет собой эманацию героя и вместе с тем налагает определенные ограничения на его облик и поведение. Но это же можно констатировать и при изучении древнеирландских памятников[553].

Я далек от намерения чрезмерно сближать странные явления, описанные в работах Р. Эльце и его последователей, с сообщениями, почерпнутыми из упомянутых сейчас памятников. Речь идет о существенно различных религиознокультурных образованиях. Панические состояния, эмоциональные взрывы и тотальные грабежи и разрушения, следовавшие в разных странах католической Европы немедленно после кончины римского папы или короля, имели место в недрах социально-культурной системы, которая воспроизводила себя в горизонте апокалиптической эсхатологии. Идея «конца времен», близящегося появления Антихриста и вселенского финала — Второго пришествия, так или иначе присутствовала в сознании верующих. По временам Страшный суд ощущался в качестве непосредственной угрозы, сроки исполнения которой неведомы, но близки. В любом случае он оставался предельно трагичным фоном развертывания исторического процесса. Правление римского понтифика, как и светского государя, сообщало жизни социума известную, хотя и не лишенную эфемерности, устойчивость. В момент смерти папы, императора или короля угроза со стороны эсхатологических сил обнажалась и предельно интенсифицировалась. Ограничения, налагаемые в нормальном состоянии общества религией и правом, рушились. Хронисты, повествующие об эксцессах, следовавших сразу же после кончины носителя власти, подчеркивают такие симптомы иррационального человеческого поведения, как ограбление тела только что умершего властителя, растаскивание его имущества, разорение его владений, разрушение дворцов и иные опустошения. Все эти эксцессы невозможно списать на ненависть черни к умершему господину или только на ее желание захватить его богатства и сокровища. Можно было унести богатства и сокровища, но каков был смысл в уничтожении статуй и иных сакральных изображений или в растаскивании обломков разрушаемого дворца? Перед нами явно не проявления социальных и политических противоречий, но нечто иррациональное, притом не только с точки зрения современного исследователя, но и с точки зрения средневекового хрониста. Сообщения авторов той эпохи создают образ охваченной ужасом, обезумевшей толпы. Относительно упорядоченное время, гарантируемое авторитетом власти, внезапно оборвалось, и люди оказались на краю апокалиптической бездны. «Времени больше не будет» (Откр. 10, 6) — не эти ли пророчества апокалиптического ангела звучали в сознании обезумевших толп?

III

Сравнение эпизодов, описанных Эльце и другими исследователями, с тем, что можно прочитать в северных сагах о конунгах, при совершенно очевидном несходстве, тем не менее, обнаруживает, как мне думается, определенную точку их схождения. Правитель теснейшим образом связан со временем, с его ходом и, главное, с его качеством, с его позитивной или негативной «нагрузкой». В определенном смысле время персонифицировано, оно воплощено в конунге. Трудно сказать, в какой мере эсхатологические мотивы были присущи германо-скандинавскому язычеству, но приходится допустить, что и на Севере, и на континенте Европы ход времени воспринимался не как непрерывный континуум, но в форме дискретных отрезков, протяженность которых теснейшим образом зависела от жизни церковного или мирского властителя.

В некоторых своих работах я стремился обосновать тезис о том, что в сознании средневекового человека сосуществовали, переплетаясь и вместе с тем противореча одна другой, две эсхатологические модели. «Великая эсхатология», предрекавшая Второе пришествие, Конец света и Страшный суд, воспринималась в качестве неизбежного финала, и над ее загадкой бились умы многих поколений богословов. Образы этой эсхатологии были наглядно представлены верующим в проповеди и в сценах Страшного суда, изображенных на западных порталах соборов. История средневекового общества приобретала свой особый ритм под воздействием коллективных фобий, порожденных сознанием близости грядущего Конца света. Время от времени фантазия рисовала ужасающие симптомы неминуемого апокалипсиса: огнедышащих драконов, заслонявших небосвод, неисчислимые полчища всепожирающей гигантской саранчи и т. п.

Но вместе с тем, сознание людей на протяжении всего Средневековья было поглощено страхом перед судом, на котором душа каждого предстанет немедленно после его кончины. Идея «малой эсхатологии», не отменяя перспективы Страшного суда над родом человеческим, сосредоточивала внимание на ответственности индивида. В итоге Страшный суд парадоксальным образом двоился в картине мира верующих.

Здесь кажется уместным вспомнить о странном рассказе, запечатленном в одном из дидактических «примеров» (exempla) XIII в. По словам его автора, скорее всего — монаха, существовал обычай, согласно которому друзья, духовные лица, договаривались: тот, кто умрет первым, обещает явиться своему другу с того света, с тем чтобы поведать об участи, постигшей его душу. И вот канцлер Филипп, выходец из преисподней, сообщает приятелю, епископу, что в тот самый день, когда он скончался, состоялся Страшный суд. Безмерно пораженный этим заявлением епископ возражает: «Дивлюсь я тому, что ты, человек исключительной образованности, такое полагаешь, ибо предреченный Писанием Судный день еще не наступил». На что покойник, демонстрируя следы адских мук на своем теле, возражает: «Из всей образованности, коей я обладал, пока был жив, не осталось у меня и единой йоты»[554].

В этом «примере» сопоставлены и противопоставлены обе эсхатологические версии; согласно одной, Конец света состоится в неведомом будущем, тогда как другая версия переносит этот страшный финал в настоящее время. Самое удивительное в приведенном рассказе то, что его автор оставляет этот спор неразрешенным. Видимо, даже в умах духовных лиц царили сомнения относительно сроков «исполнения времен».

Приходится предположить, что подобная путаница