Вальтер Беньямин. Критическая жизнь - Майкл У. Дженнингс

ему там приватность.

Разумеется, проблемы, сопряженные с жизнью в лагере, не сводились к одним лишь материальным лишениям. Интернированные ничего не знали о намерениях властей, и будущее было им абсолютно неведомо. По лагерю ходили самые безумные слухи, порой намекая на скорое освобождение, порой – на окончательное лишение свободы. Кроме того, война, раздиравшая континент, почти полностью лишила интернированных всяких вестей от друзей и близких. Беньямин по крайней мере знал, что Дора и Штефан пребывают в безопасности в Лондоне. Вместе с тем он не получил ни одного известия от сестры, и лишь несколько недель спустя до него стали доходить новости от его друзей в Париже и Швейцарии. Одним из самых примечательных аспектов последних месяцев жизни Беньямина в Европе было укрепление его дружбы с писателем Бернардом фон Брентано, тесно сотрудничавшим с Брехтом; Брентано был одним из немногих людей, с которыми Беньямин переписывался в то время, и последний старался держать его в курсе своего местонахождения и условий существования. Кроме того, Беньямин опасался, что начало войны может надолго лишить его стипендии, даже если институт будет в состоянии ее выплачивать; он знал, что банковские счета интернированных по крайней мере временно заморожены. Неясно было, сумеют ли иностранцы когда-нибудь изъять свои средства из французских банков. По этой причине Беньямин писал Жулиане Фавез, парижскому администратору института, прося ее позаботиться о том, чтобы его деньги не пропали и чтобы за его квартиру своевременно вносилась оплата. Кроме того, он обратился к ней с просьбой уведомить Хоркхаймера и Поллока о его состоянии: «У меня почти не бывает спокойствия, без которого я не способен писать напрямую в Нью-Йорк» (GB, 6:339). Выяснилось, что устройством его дел занимались его сестра и Милли Леви-Гинзберг (жена его друга, историка искусства Арнольда Леви-Гинзберга, племянника Эльзы Херцбергер), заодно присматривавшие за его квартирой и имуществом.

Как уже не раз бывало в прошлом, потрясения, обрушившиеся на Беньямина, привели к тому, что он стал описывать свои сны. Один из них, вращавшийся вокруг мотива «чтения», оказался достаточно занятным для того, чтобы написать о нем в Нью-Йорк:

Прошлой ночью, когда я лежал в соломе, мне приснился такой красивый сон, что я не могу справиться с искушением поделиться им с вами… В этом сне рядом со мной был врач по имени [Камилл] Дос – мой друг, выхаживавший меня, когда я болел малярией [осенью 1933 г.]. Мы с Досом находились в обществе нескольких людей, которых я не запомнил. В какой-то момент мы с Досом расстались с этой группой. Потом мы были с кем-то еще, а затем оказались в яме. Почти на самом ее дне я увидел несколько странных кроватей. У них была такая же форма и длина, как у гробов, а выглядели они так, будто были сделаны из камня. Однако, опустившись около них на колени, я увидел, что лежать в них так же мягко, как в постели. Они были выстланы мхом и плющом. Я увидел, что эти кровати расставлены попарно. Уже собираясь растянуться на одной из них, рядом с кроватью, которая как будто бы была предназначена для Доса, я понял, что изголовье этой кровати уже занято кем-то. И потому мы пошли дальше. Это место напоминало лес, но в расположении стволов и ветвей деревьев чувствовалось что-то искусственное, отчего эта часть пейзажа носила смутное сходство с портовым сооружением. Пройдя вдоль каких-то балок и миновав несколько тропинок, пересекавших в лесу наш путь, мы вышли на что-то вроде дебаркадера – маленькую террасу, сделанную из деревянных досок. Там мы встретили женщин, с которыми жил Дос. Их было трое или четверо, и они казались очень красивыми. Первое, что меня поразило, – Дос не представил меня им. Но это встревожило меня не так сильно, как то, что я обнаружил, когда положил свою шляпу на большое пианино. Это была старая соломенная шляпа, «панама», доставшаяся мне от моего отца. (Ее уже давным-давно не существует.) Сняв шляпу, я был потрясен видом большой прорехи в ее верхней части. Более того, на краях этой прорехи виднелись следы чего-то красного. Затем мне принесли стул. Несмотря на это, я взял себе другой стул, поставив его чуть поодаль от стола, за которым все сидели. Я не стал садиться. Между тем одна из дам предавалась графологии. Я увидел, что она нашла что-то в образце моего почерка, который дал ей Дос. Меня немного встревожило это исследование: я почувствовал опасение, что она раскроет какие-нибудь тайные черты моего характера. Я приблизился к ней и увидел кусок ткани, покрытый рисунками; из графических элементов мне удалось распознать лишь верхние части буквы D, чьи заостренные линии указывали на крайнюю степень стремления к духовности. Кроме того, эта часть письма была закрыта маленьким лоскутом ткани с синей каймой: лоскут вздымался над картинкой, словно его трепал ветерок. Это было единственное, что мне удалось «прочесть», остальное представляло собой нечеткие, смутные мотивы и облака. Затем разговор свернул на эти письмена. Я не запомнил, какие мнения при этом высказывались; однако я точно знаю, что в какой-то момент сказал буквально следующее: «Все дело в том, что стихи превращаются в шарф». Едва я вымолвил эти слова, как случилось нечто загадочное. Я увидел, что среди женщин есть одна, очень красивая, которая легла в постель. Слушая мое объяснение, она сделала молниеносное движение. Она приподняла маленький уголок одеяла, которое накрывало ее, лежащую в постели. Это произошло меньше чем за секунду. При этом я увидел не ее тело, а узор на одеяле, выглядевший так же, как тот, который я «написал» много лет назад в качестве подарка Досу. Я очень хорошо знал, что эта дама действительно сделала такое движение. Но я понял это как бы благодаря ясновидению, поскольку мои физические глаза были направлены куда-то еще, и я не смог разглядеть, что открылось под одеялом, мельком приподнятым передо мной (BG, 272–273; в оригинале написано по-французски).

Впрочем, больше всего Беньямин беспокоился за судьбу своего эссе о Бодлере. Он боялся, что институт, будучи не в состоянии с ним связаться, может внести в эссе изменения и напечатать его без согласия автора. Он несколько успокоился в конце сентября, когда сестра переслала ему текст телеграммы из Нью-Йорка: «Ваша превосходная работа о Бодлере дошла до нас подобно лучу света. Мысленно остаемся с вами» (BG, 271n). Беньямин не имел возможности прочесть гранки эссе, но оно вышло в оригинальном виде в следующем номере Zeitschrift.

Несмотря на эти заботы, Беньямин, подобно большинству интернированных, утешался игрой в