Реальность сердца - Татьяна Апраксина

— Ты готов? — спросил звучный мужской голос.

— Да, да, да! — закричал юноша, боясь, что ему не поверят. — Да! Ему протянули руку — ладонью кверху, и принц положил свою поверх, и закусил губу, чтобы не вскрикнуть. Прикосновение обожгло диким, нестерпимым холодом, и две ладони спаялись неразрывно, и чтобы обогреть ту, чужую, нужно было тратить все свое тепло, отдавать его без остатка, до капли…

Когда все, что он считал своим, иссякло, пришел страх — ибо Араон чувствовал, что мало, а заледеневший золотой взгляд требовал, укоряя в трусости, во лжи, но где ему было взять еще?! Пришлось — грудью броситься на золотое острие, налечь, чтобы оно вошло поглубже, до сердца, до хребта; золотое жало впилось в самую суть, и оказалось жадным, требовательным, оно искало в жертве то, чего там, наверное, отродясь и не было, силу, большую, чем хранил в себе нелепый неуклюжий мальчишка, так мало сделавший хорошего и так много — дурного, негодный даже и для того, чтобы пожертвовать собой. Отдал бы всего себя — да себя оказалось так мало, ничтожно мало… Жало искало, прорастая в тело сотней жадных корней, искало настойчиво, а юноша раскрывался навстречу, невзирая на боль, на ледяной холод и бессилие. Искало — и нашло. То, чего Араон и сам о себе не знал, то, чего в себе не ощущал, не представлял, что этим владеет: золотой шарик, затаившийся глубоко внутри, под сорока покровами, под сотней оболочек — и к нему-то устремилось острие, нанизало на себя и потащило наружу, прочь. Теперь бы Араон мог ответить барону Литто на вопрос о том, почему чудотворцы умирают. Им попросту нечем жить, чудеса творятся их силой, которую выпивают до последней капли боги. Выдирают самую суть, сердцевину — и из нее лепят угодное молящимся чудо.

Мог бы ответить — да только барон Литто его не видел, не слышал и не замечал; а сам Араон уже не мог говорить. Он попросту расставался с тем единственным сокровищем, которым владел по праву. Расставался добровольно, ничуть не жалея, и только досадуя на жадную свою душу, на непокорное тело, которые — боялись, пытались вернуть свое обратно; воля, которой юноше всегда не доставало, вдруг обнаружилась, и твердо сказала плоти: «Нет!». Молчи, плоть, молчи, страх, молчи, слепая звериная жажда не жить — просто существовать, быть, ходить по земле! Молчи…

Обрывались последние связи, рвались тонкие золотые жилки, пронизывавшие тело, отпускали тяжелый светящийся шар. Недолго уже оставалось, и до шага в темную пустоту были лишь мгновения. Тьма, подступавшая с боков, называлась смертью. Она не была дорогой в иные миры, она была ничем. Только безнадежно-черной тьмой окончательной гибели, растворения в жадном небытии. Ни светящейся лестницы, ни сияющей дорожки, ничего. Стоя на пороге небытия, он знал: отдано слишком мало. Его оказалось мало для того, о чем Араон просил. Кареглазый бог с досадой смотрел на юнца, оказавшегося пустышкой, и Араон слышал: что же ты, теперь за твое желание — доплачивать нам? Ты попросил, и тебе ответили, и так будет — только что ж ты не смог заплатить цену?

— У меня нет больше, — ответил Араон. — Больше — нет, но, пожалуйста, я же все, что мог — отдал…

— Будет по слову твоему. Иди с миром! — ответил Воин, и потащил клинок из груди… Юноша не мог даже повернуть голову, чтобы увидеть, выполнилось ли его желание: тела он не чувствовал, не хватало силы приказать мышцам двигаться. Все без остатка сожрала молитва. Хотелось верить, что услышанное — правда, а не жалкая выдумка, что там, по левую руку, действительно сейчас встанет, улыбнется, скажет что-нибудь человек, за которого молил принц. Только вот этого уж было Араону не дано, и пришлось уходить, так и не увидев своими глазами… На плечо легла рука — чья, Араон не знал, он только сейчас понял, что веки опущены, и нет уже сил их поднять. Прикосновение обожгло через кафтан и камизолу, казалось, узкая ладонь прожгла ткань, кожу и достала до ключиц. Через нее лилось внутрь злое расплавленное серебро, и заполняло сосуды, тянуло вниз, к земле.

— Не надо… — просил юноша, но его не слушали.

— Ты не уйдешь, — отчеканил строгий резкий голос. Альдинг?.. Зачем он, за что? Почему? Еще ладонь, еще и еще. Безжалостные, властные руки — Ханна, брат Жан, даже Андреас.

— Не нужно — ради меня… Его не слушали, его попросту тащили, как щенка из проруби, выуживая из ледяной тьмы. Только сил у непрошеных спасителей не хватало, и Араон пытался стряхнуть их, оттолкнуть прочь, он не хотел, чтобы и их выпили до дна — ради него. Пусть оставят в покое, позволят упасть и утонуть, он же сделал все, что хотел, а этим-то что надо? Зачем?! Силы им не хватало, всем четверым, и Араон уже чувствовал, как их, стоявших за спиной, нащупывает вопрошающий взгляд: «Вы — готовы?», и не мог никак оттолкнуть, загородить собой, запретить.

— Вы готовы?

— Да, — звонкий девичий голос.

— Да, — спокойный — Андреаса.

— Да, — тревожный — брата Жана.

— Нет! — злой, полный ненависти — Альдинга… …и полетел серебряный аркан, захлестывая руки золотоглазых богов. Серебряный клинок — против золотого, удар, искры, оглушительный звон. Река обратилась вспять, повинуясь приказу — и Араон почувствовал, как возвращается к нему отданное, возвращается не целиком даже, сторицей, а тот, кто недавно забирал, чтобы сотворить чудо — пытается вырвать руки из аркана, освободиться, оборвать связь. Боги отдавали не чужое, потраченное на чудо — свое. Против воли. Это тоже было несправедливо, и Араон пытался оттолкнуть непрошеных спасителей, перестать быть мостиком, что связывал людей и богов. Только его никто не спрашивал, трое дерзких делали то, чего хотел от них Альдинг, а северянин вершил свою справедливость, и она была — такова. Тело обретало плоть, наливалось прежней силой — юноша даже и не подозревал, что в нем ее было столько, а кости, мышцы, связки впитывали чужую влагу, словно земля после засухи — первый ливень. С огромным усилием кареглазое божество разорвало оковы, обожгло всех гневным взглядом, и отступило, пропало из виду… не грозя карой, скорее уж, недоумевая — почему, за что?

— А я так надеялся от вас отдохнуть, молодые люди… — со вздохом сказал герцог Гоэллон.

Маленький владелец школы ошибся. Меньше часа назад, в доме Клариссы, Фиор получил от невидимой руки увесистую оплеуху, которая едва не сбила и его, и остальных с ног. После этого под ложечкой образовалась сосущая пустота, а за спиной стало холодно, словно под плащ задувал зимний ветер. По дороге в Шеннору это противное чувство ослабело, а потом и вовсе прошло — потихоньку, незаметно. По короткой реплике Тейна Фиор понял, что герцог Гоэллон преуспел в своем начинании — а из предшествовавшего объяснения узнал, что насчет сизоглазой тени можно не беспокоиться. «Это существо никому больше не угрожает, — сказал, с хрустом прогибая пальцы, маленький сеориец, бывший «заветник». — Можете о нем забыть навсегда. Остался другой, но тут мы ничего не можем поделать, господин герцог. Это сделает герцог Гоэллон…» Герцог Алларэ не понимал, почему сразу поверил ему. Тщедушный владелец трех легендарных школ знал, о чем говорил, и знал давно: и о двух чужих богах, и об их планах, и о золотой крови. Был обо всем осведомлен — и молчал. Сколько еще в Собране таких, ведающих и молчащих? Сколько тех, кто думает, что все понимает — как архиепископ Жерар, как герцог Скоринг — и ошибается именно потому, что знающие молчат? Тогда это еще казалось неважным. Прошло не больше часа, и Фиору мучительно захотелось встряхнуть мэтра за воротник; он бы так и поступил, когда б не требовалось делать совсем другое. Для начала — стоять на ногах. Потом — идти. Идти, не обращая внимания на то, что окружающее плывет перед глазами и расслаивается на упругие тонкие ленты, никак не связанные между собой. Все, что было обитаемым миром, стало пучком лент, развевающихся по ветру. Все, что казалось твердым, оказалось бесформенным, плотное — прозрачным, прозрачное — бесплотным, а через распавшееся на обломки сущее бил ослепительный пронзительно-синий свет… Все это было некстати, невозможно некстати, хуже и не придумаешь. Господин комендант Геон поначалу попросту велел не пускать королевского представителя, регента и сопровождающих в ворота. Обещание Гильома привести полк городской стражи произвело на него впечатление, Геон приказал открыть, даже вышел сам, придирчиво оглядывая пришедших, словно пытался высмотреть некие свидетельства государственной измены. Фиор предоставил право вести разговор королевскому представителю.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});