Происхождение и юные годы Адольфа Гитлера - Владимир Брюханов

Поэтому местная полиция поначалу должна была всячески отбиваться от заявителей, охваченных энтузиазмом. Но, хотя у полицейских всегда имеется немало возможностей заглушать дела, которые их не устраивают, иногда им все-таки приходится подчиняться особенно усиленному давлению публики, на стороне которой ее законные права!

Здесь-то и создалась вопиюще заметная ситуация, нашедшая идиотское (извиняемся за справедливое в данном случае выражение!) объяснение у историков типа Мазера: «Живущие в Шпитале его дяди и тетки, двоюродные братья и сестры, племянники и племянницы после последнего отпуска [Гитлера] с фронта (с 10 по 27 сентября 1918 г.) больше никогда не видели его воочию. /…/ Гитлер избегал встреч с большинством из своих родственников не потому, что они были «недостаточно хороши» для него, а из опасений, что они начнут жаловаться ему на что-нибудь или просить об одолжении, что могло вылиться ему во «вредную семейственность». Это он постоянно ставил в упрек Наполеону I как грубую политическую ошибку».[1089]

Но никаких политических ошибок тут не было и быть не могло — ни у Гитлера, ни со стороны родственников последнего: каких-таких одолжений могли бы домогаться шпитальцы, чтобы излишнее потакание им могло бы вылиться в политическую ошибку?!

Объяснение Мазера абсолютно несостоятельно: главное-то тут было в том, что шпитальские родственники никогда не обращались к Гитлеру за помощью! Но почему же они этого не делали? Был, что ли, издан специальный декрет, запрещающий им любые такие просьбы? Или они обязаны были знать, как отзывается о Наполеоне их великий родственник в кругу ближайших приближенных?

Вот разглагольствования о Наполеоне, действительно тащившим своих родственников на высочайшие должности, не случайно появлялись в беседах Гитлера с Герингом, Геббельсом, Гиммлером и всеми прочими: те должны были поражаться тому, почему родственники Гитлера не осаждают его просьбами, в то время как их собственные родственники ведут себя противоположным и вполне понятным образом — и Гитлеру приходилось оправдываться столь хитрым способом!

Ясно, что шпитальцы вполне основательно вложились в обвинение своего родственничка в 1908 году в убийствах и кражах, и не их вина оказалась в том, что это не привело к окончательным и вполне оправданным результатам.

Позднее это должно было привести их к разочарованию — и в их поредевших рядах Гитлер уже не обнаружил должного возмущения и отпора при своем появлении в 1917 и в 1918 годах. Характерно, однако, что еще позднее он все-таки предпочел там совсем не возникать — задолго до того, как достиг положения, привлекающего какие-либо возможные просьбы и ходатайства!

А вот после прихода Гитлера к власти сначала в Германии, а затем и в Австрии, всех шпитальцев должен был охватить подлинный ужас. Им оставалось ждать лишь мести с его стороны — о каких контактах и жалобах тут могла идти речь?!.

Характерно, что все их потомки уже после Второй Мировой войны практически ничего не могли рассказать историкам: настолько прочным оказался заговор молчания, охвативший эти места задолго не только гибели «тысячелетнего» Рейха, но и его провозглашения! Совсем как в стародавние разбойничьи времена!..

Гитлер же, уничтоживший миллионы людей во множестве стран, никак не мог решиться сделать что-либо устрашающее и карающее по отношению к собственным родственникам и их односельчанам, как бы ни желал этого: тогда бы его собственную вину было бы чрезвычайно трудно укрыть даже от верноподданых ученых-гитлероведов!

У местной полиции, вынужденно повесившей на себя в 1908 году безнадежное дело обвинения будущего диктатора (о чем тогда никто не мог догадываться!), появлялась забота, которую требовалось разрешать вполне определенным образом: обставить поневоле сложившуюся ситуацию так, чтобы не выглядеть затем полными идиотами в глазах собственного непосредственного начальства.

Поэтому, в конце концов, когда формально были приняты исходные заявления шпитальцев, то начались и определенные розыскные действия, долженствующие затем представить усилия местной полиции в позитивном свете. Все сообщенные сведения были, насколько возможно, объективно проверены, различные показания сопоставлены, а при необходимости дополнены и исправлены, собраны все необходимые справки о прошедших временах, представлены копии соответствующих актов — и на это должно было уйти немало времени.

В таком виде дело, не возбуждавшее теперь никаких сомнений в обоснованности местной инициативы, и начало свое плавание по полицейским инстанциям, пока не причалило на каком-то достаточно высоком уровне уже в полицейском управлении города Вены.

К этому времени упомянутый Кубицек уже должен был заканчивать свой кратковременный срок службы в армии и возвращаться в Вену.

В Вене могли двояко отнестись к присланному из провинции кирпичу бумаг: сразу проявить к нему интерес или поначалу отмахнуться от такой непрошенной инициативы снизу.

В любом варианте законы бюрократии — это законы бюрократии: присланное дело нельзя было так просто выбросить в корзину. Следовало, как минимум, допросить подозреваемого Адольфа Гитлера, вынести квалифицированное заключение, что все обвинения — полный бред, отправить дело в архив, а в сторону Шпиталя — благожелательное пожелание работать получше!

Однако странная невозможность вот так, сразу, найти этого Адольфа Гитлера, чтобы допросить и отпустить его, не позволила осуществиться простейшему и немедленному результату: никто, почему-то, не смог объяснить, где же этот Гитлер находится сию минуту — и это в стране с тотальной пропиской! И вот это-то возникшее недоумение в свою очередь послужило дополнительным основанием к стремлению полиции к знакомству с объектом обвинений.

Вот тут-то и сыграло роль то, что полицейское управление Вены было не совсем обычным учреждением среди аналогичных заведений во всех прочих европейских державах. Так уж почему-то сложилось, что это управление оказалось как бы полноценным филиалом военной разведки и контрразведки, что получалось далеко не в каждой стране.

Например, один из виднейших российских военных разведчиков и контрразведчиков накануне и во время Первой Мировой войны, генерал Н.С. Батюшин сожалел: «Постоянной головной болью для руководителя являлось все, связанное с установлением правильных служебных отношений с сотрудниками пограничных и таможенных служб и особенно — с жандармскими и полицейскими чинами».[1090]

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});