Шолохов. Незаконный - Захар Прилепин

пятна.

Одарил так одарил под новый, 1950 год вождь: я, значит, его так поздравил в «Правде», а он мне, значит, вот так ответил.

Завистники встрепенулись, ожили. В Союзе писателей у многих глаза заблестели. Совсем забытому Феоктисту Березовскому такая радость на закате лет – но разве ж только ему?

В НКВД, теперь НКГБ, сдули пыль со старых папочек, на всякий случай полистали: может, есть что забытое?

Шолохов плюнул и, чуть похмелившись, решил, как в прежние времена, выяснить всё у самого. 3 января 1950 года он пишет:

«Дорогой товарищ Сталин!

В 12-м томе Ваших Сочинений опубликовано Ваше письмо тов. Феликсу Кону. В этом письме указано, что я допустил в романе “Тихий Дон” “ряд грубейших ошибок и прямо неверных сведений насчёт Сырцова, Подтёлкова, Кривошлыкова и др.”.

Товарищ Сталин! Вы знаете, что роман читается многими читателями и изучается в старших классах средних школ и студентами литературных факультетов университетов и педагогических институтов. Естественно, что после опубликования Вашего письма тов. Ф. Кону у читателей, преподавателей литературы и учащихся возникают вопросы, в чём я ошибся и как надо правильно понимать события, описанные в романе, роль Подтёлкова, Кривошлыкова и других. Ко мне обращаются за разъяснениями, но я молчу, ожидая Вашего слова.

Очень прошу Вас, дорогой товарищ Сталин, разъяснить мне, в чём существо допущенных мною ошибок. Ваши указания я учёл бы при переработке романа для последующих изданий».

Как же изменилась интонация! Прежние письма писал – как отцу. Легко, доверчиво, уверенно. Здесь – как конь стреноженный.

Сталин на письмо не ответил.

«Тихий Дон» успел выйти без купюр в том самом 1949-м, но в 1950, 1951, 1952-м – переизданий уже не будет.

* * *

…сердится, что не пишу ничего?

…что нет ни второй книги «Поднятой целины», ни продолжения «Они сражались за Родину»?

Но я ж не заводной! Ну если не пишется больше с этой травленой душою, с этой битой головою – так, как раньше писалось…

…знает, что, случается, выпиваю?

…или про Лильку – тоже знает?

Дело было не в Лильке, конечно: такое бы Сталин простил.

Тут иное.

Сталин знал, что всякая новая нация, если угодно, нация политическая, начинается с эпоса, с завета. И понимал, что для государственного строительства и национального самоощущения необходим большой художественный нарратив.

Он сделал на Шолохова абсолютную ставку: тот должен был воплотить великую триаду – Революция и Гражданская война, коллективизация, Великая Отечественная. Дать огромный национальный сюжет во всей его целостности. Но Шолохов дошёл только до середины пути в создании эпоса нового, неслыханного в истории человечества государства – и остановился.

Сталин не мог ему этого простить.

Ну и ещё, в довесок к великой претензии – малая.

Сундук с шолоховским архивом, переданный Лудищеву – не пропал. Лежавшие там письма Сталина спустя 60 лет обнаружатся… в архиве ЦК КПСС.

Только тогда стала понятна однажды обронённая Сталиным фраза, которую передали писателю: «Товарищ Шолохов не умеет хранить письма».

Может быть, в тех бумагах, тщательно изученных в НКВД, было ещё что-то, не понравившееся Сталину?

25 января состоялся XIII пленум Союза советских писателей. Шолохов даже не поехал туда. Верховодил на съезде Фадеев, с ним заправляли Тихонов и Симонов. Предстояли очередные выборы депутатов Верховного Совета.

Новый первый секретарь Ростовского обкома и горкома партии Николай Семёнович Патоличев воспринял сложившуюся вокруг Шолохова ситуацию как знак. Позвонил Сталину и доложил:

– Товарищ Сталин, на партийном бюро было принято решение не выдвигать товарища Шолохова в депутаты.

В чём причина, поинтересовался Сталин.

– Ведёт себя строптиво, товарищ Сталин, ни с кем не советуется…

– Если вы, товарищ Патоличев, и ваши товарищи можете написать «Тихий Дон», – сказал Сталин, – то Шолохова не избирайте. Передайте это членам бюро.

И опять пошло по накатанной.

В феврале колхозники сельхозартели им. Шолохова снова выдвинули его кандидатом в депутаты Верховного Совета. В редакционной статье «Литературной газеты» от 8 февраля сообщалось, что «среди кандидатов в депутаты мы видим выдающихся представителей советской художественной литературы» – и расстановка такая: Фадеев, Шолохов, Павленко, Тихонов, Леонов, дальше представители национальных республик и после них, как старейшина, Павел Бажов.

Начали в Детгизе готовить к очередному переизданию «Поднятую целину» – для средней школы; хоть и с возрастными купюрами. Из школьного преподавания «Тихий Дон» не исключили.

К выборам опубликовали новый пересчёт: общий тираж произведений Шолохова в Советском Союзе составил 18 миллионов 553 тысячи экземпляров. «Тихий Дон» имел свыше ста двадцати переизданий, «Поднятая целина» – свыше ста. Переводы на несколько десятков языков – не смогли сосчитать! – дошёл, дотёк Дон и до Индии, куда казаки так и не добрались в былые времена.

А писать всё равно не хотелось.

Раскрытые рукописи «Они сражались за Родину» и «Поднятой целины» иной раз даже запылиться успевали.

Дело было не в переменчивом самочувствии, не в беременности Лили, а в чём-то ином.

Все годы войны верилось: когда случится победа, запоём с новой силой. В полную грудь будем дышать. На поверку вышло совсем иначе. Во всей советской литературе первого призыва начался почти необъяснимый процесс выхолащивания.

В 1920-е и даже 1930-е было жутко, но всё равно работалось. Догматы довлели, но ещё не устоялись. Всегда имелась надежда, что вчерашнего распределителя от литературы сгонят с верхнего насеста. И сгоняли: и дельных, и дурных – то Бухарина, который норовил за литературу отвечать, то Радека, тоже мнение имевшего, то Воронского, то Авербаха и всех, кто при Авербахе состоял.

Сейчас же догматы устоялись. Куда ни ступи – непременно упрёшься в партийную святыню лбом. Слова лишнего не скажи – сразу цапнут за язык, не отбрешешься.

В «Литературной газете» – карикатуры на писателей исчезли! Газета стала одинаковой, как кирпич. Начал читать – на третьем абзаце заснул.

Шолохов чувствовал настигшую всех вязкость времени, отсутствие дерзости в собственной, перо держащей, руке.

Литература становилась правильной до оскомины, когда душевный конфликт подменяется социальным, где хорошее борется с лучшим.

Леонов довоенный, написавший «Барсуков», «Белую ночь», «Дорогу на океан», от послевоенного отличался так, словно переродился: разгладились речь, психика, морщины, спрямились конфликты.

Катаев сочинил в 1936-м чудесную повесть «Белеет парус одинокий», а после войны принялся за продолжение – и вышло так, что первое тонкой кисточкой делал, а последующие – малевал.

Про Панфёрова и Гладкова и говорить не приходилось. Там и раньше таланта было на рубль и на сто аванса, а теперь – хоть аванс возвращай.

Фадеев, Федин, Лавренёв, Эренбург – всех так или иначе это коснулось.

В поэзии – то же самое. Николай Тихонов, Владимир Луговской, Всеволод Рождественский, Илья Сельвинский – все словно петь разучились. И Сурков тоже, который дорос, наконец, до ордена Ленина. Второй ряд, от Безыменского до Василия Казина, и вовсе выродился.

…Либо дайте писать, как