Весь Роберт Хайнлайн в одном томе - Роберт Хайнлайн

могу что-нибудь открыть.

— Не будем торопиться. Авось Фриц и Леди Мак приметят какую-нибудь дичь. Хорошо бы горного козла. Или хотя бы прыгуна.

— А как приготовить мясо? Ты же сам говорил…

— Съедим сырым, дорогая. Мелко нарубленное мясо горного козла и сухие крекеры. «Мясо по-татарски а-ля Новые Начала». Вкусно. Почти так же вкусно, как девчонка. — Он облизнулся.

— Ладно. Если ты сумеешь съесть это, сумею и я. Вудро, я порой не знаю, шутишь ты или нет.

— Моя Адора, я никогда не шучу, когда речь заходит о пище и женщинах, — эти темы священны. — Он вновь оглядел ее с головы до ног. — Кстати, о женщинах… Женщина, ты должна носить только рубины. Откуда этот браслет на твоей лодыжке?

— Вы подарили мне три браслета, сэр. Вместе с кольцами и кулоном. И велели носить все.

— Действительно. А этот рубин откуда?

— Эй! Это не рубин — это я сама.

— А по-моему, рубин, а вот и второй, такой же.

— Ммм-ахх! Может, лучше снять рубины? А то мы их потеряем. Или все-таки сначала напоим мулов?

— Ты хочешь еще до еды?

— Ммм… да. Не надо было приставать.

— Маленькая Дора, не темни. Скажи дядюшке Гибби, чего ты хочешь.

— Я не маленькая Дора. Я длинноногая Лил, самая бойкая девица к югу от Сепарации, ты сам так говорил. Я дерусь, ругаюсь и плюю сквозь зубы. А еще я наложница Лазаруса Лонга, супержеребца, явившегося с неба, способного потрудиться за шестерых. Ты прекрасно знаешь, чего я хочу. И если снова тронешь мои соски, я возьму тебя силой. Но по-моему, все-таки сперва следует напоить мулов.

Минерва, с Дорой всегда было так хорошо. И дело тут не в ее красоте — по обычным понятиям она была не такой уж красавицей. Впрочем, для меня она была совершенством. Дело и не в том энтузиазме, с которым она относилась к «эросу»: она была всегда готова, и ее долго заводить не требовалось. Она обладала некоторой сноровкой, которая постоянно совершенствовалась. Секс — дело опыта. Это как катание на коньках, или ходьба по канату, или синхронное плавание. Секс — не инстинкт. О, конечно, совокупляются, повинуясь инстинкту, но, чтобы превратить соитие в живое высокое искусство, требуются и разум, и терпеливая целеустремленность. Дора была хороша в этом деле и с каждым днем становилась все лучше и лучше. Она упорно училась, не признавая никаких фетишей и дурацких предрассудков, стремилась попрактиковаться во всем, что ей удавалось узнать, и при этом подходила к делу творчески, превращая потное объятие в живое священнодействие.

Но, Минерва, любовь продолжается и тогда, когда у тебя не стоит.

Дора всегда была хорошим другом, и чем труднее становилось, тем больше можно было на нее положиться. Она сердилась по поводу разбитых яиц, потому что отвечала за цыплят, но никогда не жаловалась, что хочет пить. Вместо того чтобы просить меня сделать что-нибудь с петушком, она пораскинула мозгами и Управилась сама: загнала всех кур в клетку к другому петушку, связала лапки хулигану, расклевывавшему яйца, и поставила перегородку между клетками; петушок поменьше оказался в одиночестве, и больше мы яиц не теряли.

Однако главные трудности были впереди. Но Дора не ныла и даже не дулась, когда у меня не было времени на объяснения. Минерва, наш путь сулил нам медленную смерть, особо же опасные его участки обещали смерть быструю. На первых участках Дора проявляла бесконечное терпение и всегда сохраняла спокойствие и помогала мне на последних. Дорогуша, ты жутко ученая, но ты неженка и всегда жила на цивилизованной планете. Быть может, мне следует кое-что объяснить? Возможно, тебя интересует, было ли это путешествие необходимым, и если да, то зачем нам понадобилось идти самым трудным путем.

Оно было необходимо: после того как я совершил поступок, для говардианца не подходящий, а именно женился на эфемерке, у меня появились три возможности.

Во-первых, мы могли поселиться среди говардианцев. Дора отвергла такой вариант. Впрочем, скажи она «да», я сам постарался бы отговорить ее. Обычно эфемер в обществе долгоживущих впадает в депрессию, чреватую самоубийством. Впервые я убедился в этом на примере друга моего Слейтона Форда и с тех пор встречался с подобной ситуацией неоднократно. Я не хотел, чтобы с Дорой случилось такое. Десять лет ей отмерено или тысяча, но я хотел, чтобы она насладилась ими. Мы могли остаться в «Долларе ребром» или — что то же самое — где-нибудь поблизости, в одной из деревень на том небольшом клочке планеты, который уже был заселен. И я почти решился на это. Билл Смит мог бы поработать там какое-то время.

Но недолго. Несколько говардианцев, обитавших на Новых Началах — Меджи и три других Семейства, насколько я помню, — жили инкогнито, «в маскараде» на говардианском жаргоне, с помощью простейших уловок устраивая свои дела. Бабуся Меджи могла «умереть», а затем «воскреснуть» под именем Деборы Симпсон в другом говардианском владении. И чем больше становилось людей на планете, тем легче было проделать такую штуку, особенно после появления поселенцев четвертой волны; все они прибыли в состоянии анабиоза, а потому не имели возможности познакомиться друг с другом.

Но Билл Смит был женат на эфемерке. И если бы я остался жить среди обычных людей, мне пришлось бы красить волосы, и не только на голове, но и на всем теле, чтобы случайно не выдать себя, — и стареть одновременно с женой. Хуже того, мне бы пришлось избегать людей, которые знали Эрнста Гиббонса, то есть большую часть населения «Доллара ребром», иначе кто-нибудь из них мог бы узнать мой профиль, мой голос и завести ахи и охи, а у меня не было возможности сделать пластическую операцию или что-нибудь в этом роде. Меняя внешность, я всегда изменял и место жительства. Это самый надежный метод. Даже пластическая операция не помогала мне надолго — я легко восстанавливаюсь. Однажды мне пришлось укоротить нос, чтобы меня не укоротили на голову. Но через десять лет он стал таким же, как прежде: большим и уродливым. Впрочем, разоблачение в качестве говардианца меня не слишком беспокоило. Но если бы я решил жить «в маскараде», тщательно прибегая ко всем косметическим штучкам, Дора тем более замечала бы, что я не такой, как она, что муж ее старится гораздо медленнее.

Минерва, мне казалось, что избавить от потрясения мою симпатичную новую жену я мог, лишь забрав ее подалее от обеих пород людей, как долгоживущих, так и недолговечных. Туда, где можно было не притворяться и жить, не обращая внимания