Как много знают женщины. Повести, рассказы, сказки, пьесы - Людмила Петрушевская

НЕТА. Нет, дело не в этом.

ЛИКА. Да брось. Самое главное, человека никогда не исправишь злом. Ему как хочешь угрожай, издевайся, а он все равно на добровольных началах роет себе яму. Помнишь Фройда?

ЛЮБА. Мама! Шашто бупро и шасхо будит?

НЕТА. Шаса буша шабро буса шает буэ шару.

ЛЮБА. Ну, так надо помочь! Шана будо шапи бусать.

НЕТА. А куда, ты же мане бузна шаешь?

ЛЮБА. Ничего, шауз буна шаем. Ложись, тебе вредно.

МИХАЛ МИХАЛЫЧ. Видал? И так всю дорогу. Бебенят.

САША. До скольки обувные?

ЛИКА. Это у вас что за азбука? Сиди, Саша.

НЕТА. Это язык шабу. Шая бузык шаша бубу.

ЛИКА. Шаша бубу. Оригинально.

САША. Одну минутку, я забыл. (Достает из чемодана большую бутыль с вином.) Укрепляет нервную систему.

Эра приносит рюмки. Саша тем временем наливает себе полный стакан и выпивает весь, наливает сразу еще один полный стакан. Выпивает. Эра на ходу убирает от него бутылку, садится, ставит бутылку подальше. Саша с маниакальным упорством подходит, тянется к бутылке.

ЭРА. Да что за черт, в самом деле! Сядь на место к чертовой матери!

САША (не сходя с места, швыряет стакан об пол). Эх!

НЕТА (вопит). Ложись! (Увлекает за собой Любу, они исчезают за краем стола.)

Саша вскакивает и выбегает. Лика неуверенно встает и трогается за ним.

ЛИКА. Саша! Он не поел! Надо заесть! Закусить, а то запьянеешь!

ЭРА. Мама! Не ходите, там осколки, вы же слепая, вы напоретесь!

МИХАЛ МИХАЛЫЧ. Я за одну зиму вынес… три гроба. Мать жены Лёвы. Вы его не знаете, он мой племянник со стороны Майки. Отец жены Лёвы умер через месяц. На ее похоронах были все, на его никто. Почему? Отвечаю. Отец жены Лёвы был главный инженер молокозавода, из уважения к нему на похороны его жены пришли все. А когда он повесился, уже не перед кем было. И у нас соседка пятидесяти двух лет, сын не сдал в консерваторию, отказался подходить к роялю, его стали водить к роялю под руки, дальше больше, потерял остатки соображения. Она очень быстро сгорела. Ее муж спустя месяц посватался к соседке тридцати лет. Но ему шестьдесят! Соседка теперь с ним не здоровается.

Эра тем временем посылает Олю за веником, та быстро подметает.

ЭРА. Скоро Сережа приведет Машку из садика. Дрянь паршивая, что натворил! Да я сейчас мордой кинусь в эти осколки. (Порывается броситься на пол, Оля ловко кидается ей поперек.)

ЛЮБА (поднимаясь над столом). Пошли на почтамт?

НЕТА (приподнимаясь). Шапо бушли.

ЛИКА. Ешьте, ешьте, сидите. Нюня, не нюнь. Помнишь, как мы в детстве пели? Нюня нюнится, Маня манит, Ваня ваньку валяет, Коля колется, Лена ленится…

НЕТА. Лиза подлизывается.

ЛИКА. Лёня тоже ленится…

НЕТА. Семеро детей… Иван, Мария, Николай, Елена, Лев, Елизавета, Анна…

ЛИКА. Ванечка, Маруся, Мика, Ляля, Люсик, Лика, Неточка.

Плачут.

Картина пятая

Репетиция ХОРА.

СТАНИСЛАВ ГЕННАДИЕВИЧ. Значит, летом едем на праздник песни в Литву.

МОСКОВСКИЙ ХОР (музыка туш). Пам… Па-рарарара…

СТАНИСЛАВ ГЕННАДИЕВИЧ. Вместе с хором Литвы, Латвии и Эстонии у нас сводный хор. Репертуар: «Стабат матер» Перголези, «Аве верум», ну, это мы знаем, «Скоро, увы» Мендельсона, а от нас: «Летите, голуби», Бах «Вокализы», Свиридов на слова Пушкина, «На десятой версте от столицы», короче говоря, будем петь фестивальный репертуар. У меня всё. Дора Абрамовна, хотите сказать?

ДОРА АБРАМОВНА. Очень устаю. При разучивании с альтами в кармане Сулимова болтала с Барановой. Хорошо бы они так знали партии, как знают болтать.

СТАНИСЛАВ ГЕННАДИЕВИЧ. Да, кстати, к нам пришел первый тенор, еще один к нашим двум. Берет «до».

Дора Абрамовна стучит по верхнему «до».

Мы его переманили из хора медработников, Володя Гречанинов. Таким образом у нас есть солист на «Стабат матер» и на украинскую. Так. Теперь все свободны. Скорикова Тома, вам слово.

СКОРИКОВА. От совета старейшин, внимание. Собираем по пять рублей на переписку партий.

Баранова подходит к Лоре.

ГАЛЯ. Слушай, у тебя деньги-то есть? А то жить негде. (Смеется.)

ЛОРА. Есть десятка.

ГАЛЯ. Сдашь за меня? А я опять на хлебе и водичке.

ЛОРА. Опять?

ГАЛЯ. Ты видела, меня два месяца не было?

ЛОРА. Да я сама болела.

ГАЛЯ. Что было! (Смеется.) Меня из университета отчислили. Только молчи, никому не говори.

ЛОРА. А я анатомию не сдала зачет… Плакала по всем углам.

ГАЛЯ. Плакала! Я давно не плачу. Мне надо было сдавать математику, а меня на кафедре уборщицей устроили, стипендии-то нет. Вот мыла окна, простыла, воспаление легких. Ну, в общем, не сдала. Ну, в общем, меня отчислили. И из общежития выписали.

СКОРИКОВА (подходит). Так. Кто еще не сдал? Сулимова, Баранова.

Лора отдает десять рублей, Скорикова ставит галочку в тетради.

ЛОРА. Пойдем жить к нам! У нас пока еще бабушка с теткой не живут, они живут там у одних… У мамы комната, у меня комната. Но ненадолго.

ГАЛЯ. Спасибо, добрая душонка. Я не такая хорошая, чтобы меня жалеть. Я много чего в жизни пережила. Как ты думаешь, сколько мне лет?

ЛОРА. Ну… двадцать?

ГАЛЯ. Двадцать два, вот! Ахнула? У меня совсем другая жизнь, девочка, чем ты думаешь. Я не такая как все. Я родилась за стакан пшена. На разъезде Шубаркудук.

Лора оглядывается, не слышит ли кто.

И я не могу теперь вернуться к матери и опять спать с ней на одной кровати! На разъезде Шубаркудук!

ЛОРА. А мы, знаешь, сколько лет с мамой на одном матрасе спали? Пока мне не исполнилось семнадцать лет! На полу. До пятьдесят шестого года!

ГАЛЯ. Мы спали на одной кровати – я, мама и братишка. Потом братишка заболел костным туберкулезом, мама купила у соседки железную кроватку. Он так радовался кроватке!

ЛОРА. А теперь мы получили комнату, и здрасьте, мама хочет выйти замуж за одного старика. Ему пятьдесят три года!

ГАЛЯ. Ничего! Мама пустила к себе на койку жильца, вольнопоселенца дядю Костю, за сто рублей. Я у стеночки, мама в середине, дядя Костя с краю. Потом этот дядя Костя начал приставать к матери. Я перешла спать на пол. Голова под братишкиной кроватью, ноги под ихней. На полу хорошо… Чурки всегда спят на полу. Потом он начал приставать ко мне. Так мне надоел!.. Надоедает, надоедает, клянчит… Все просил. Сам хилый был, только из лагеря. Ты, говорит, удивительно красивая, хотя тебе всего двенадцать. Я тебе ведь сказала, я не такая как все…

ЛОРА (оглянувшись). А у нас в анатомичке Юровская стоит, на меня смотрит и говорит: быть девицей – позор! И они все курят. И она еще химию сделала, с одной стороны волосы как пух висят, я говорю: «Юровская, как твоя прическа называется?» А она говорит: «Лучше так, чем такой лахудрой как ты ходить». Они смеются и обзывают меня «мичуринская коза». Знаешь, такой анекдотик, дед с бабкой померли, дед идет в рай, а бабку не пускают. Он говорит: раздевайся, совсем (оглядывается), и становись на четвереньки (оглядывается). Вот он подходит в рай, а его спрашивают: а это кто с вами? Кого вы ведете на веревке?

ГАЛЯ. А. Знаю.

ЛОРА. Да. Это, говорит, мичуринская коза.

ГАЛЯ. Не обращай. А вот я вообще… материна мать и отец были кулаки, их выслали, только никому не говори, я пошутила, они все по дороге умерли, мама осталась одна, оказалась она в Шубаркудуке. И я родилась в тридцать четвертом году, а маме было пятнадцать лет. А меня нечем было кормить, вот и Лёша родился за стакан пшена. На меня, наверно, не один стакан пшена пошел. Но я белая, а Лёша уже смуглый.

ЛОРА (оглянувшись). Кошмарики.

ГАЛЯ. Ну ладно, я пошла.

ЛОРА. Ты у меня пока поживешь? У меня есть хлеб, колбаса.

ГАЛЯ. Нет, я уже сегодня ела, и потом меня должен ждать один бандит…

ЛОРА. Клевый? (Горда произнесенным словом.)

ГАЛЯ (так же гордо). Я сама чувиха клевая.

Картина шестая

В доме у Лики. За столом ЛИКА, МИХАЛ МИХаЛЫч, который задремывает, НЕТА и ЛЮБА.

ЛИКА. Вашу дачу на Сорок втором километре занял доктор Еремченко.

НЕТА. А наша библиотека тоже (машет рукой) сгорела.

ЛЮБА. Нам ничего не надо. Когда ничего нет – и не о чем жалеть, и нечего отбирать. Мы последние люди, у нас нет ничего.

ЛИКА. Господи, а я вам не посылала… Тут тоже было, первый сын Вадима моего… Ну, от той незаконной жены… Ну, я говорила. Короче говоря, Руслан. Он учился, потом женился студентом, родил девочку, она болела, ей усиленное питание. Руслан погиб. Короче, трое их, шестеро нас после войны сидели у Вадима на шее. Вадим умер в пятьдесят пятом, годовщина уже прошла… Исполнилась. Что ты. Славная жизнь была, он уже не ходил, а дети, внуки Сереженька и Машенька, с ним в кровати сидели, он им читал, Машеньку на горшок, Сережу на горшок, вытрет, переоденет, они как котята переваливались по нему… У него уже пролежни были, а он все радовался, какой из него помощник. Птичек им делал из ваты, они у него и засыпали. А он умер, теперь Сереженька в садик, Машенька в садик… Скоро их Эра из сада приведет.