Кожаный Чулок. Большой сборник - Фенимор Купер

Это был не кто иной, как Магуа, и, сообразив, что его бывшие пленники вновь у него в руках, он издал ликующий вопль.

— Идем!— бросил он, хватаясь окровавленной рукой за платье Коры.— Вигвам гурона все еще открыт для тебя. Разве там не лучше, чем здесь?

— Прочь! — вскричала Кора, закрывая глаза ладонью, чтобы не видеть его отвратительного лица.

Индеец с насмешливым хохотом поднял в ответ окровавленную руку.

— Рука у меня красная, но окрашена она кровью белых!

— Чудовище! У тебя кровь не только на руке — на душе, целое море крови! Это ты виновник резни!

— Магуа — великий вождь! — ликуя, ответил индеец.— Темноволосая пойдет с ним к его племени?

— Ни за что! Лучше убей меня и доверши свою дьявольскую месть!

Краснокожий на мгновение заколебался, затем вскинул на плечо хрупкое тело Алисы, по-прежнему остававшейся без сознания, и быстро зашагал через равнину к лесу.

— Стой! — как безумная, закричала Кора, бросаясь вдогонку.— Оставь девочку, злодей! Что ты делаешь?..

Но Магуа, казалось, ничего не слышал: он сознавал, что победа за ним, и хотел воспользоваться ее плодами.

— Остановитесь, леди! Погодите! — взывал Гамут к Коре, но ей было сейчас не до него.— Священное песнопение начинает оказывать свое волшебное действие, и скоро этот содом прекратится.

Заметив, что Кора не слушает его, верный Давид припустился за обезумевшей девушкой и на ходу снова запел псалом, отбивая такт длинной тощей рукой. Таким образом, они, минуя бегущих, раненых и мертвых, пересекли равнину. Свирепый гурон мог в любую минуту постоять и за себя, и за жертву, которую нес на руках, но Кора рано или поздно рухнула бы под ударами беспощадных врагов, если бы за ней не следовала по пятам странная фигура, в которой изумленные дикари немедленно усмотрели человека, находящегося под защитой духа безумия.

Магуа, умевший уклоняться от опасности и ускользать от погони, спустился в неглубокий овраг и по нему вошел в лес, где быстро разыскал нэррегенсетов, совсем недавно брошенных путниками и теперь находившихся под охраной индейца не менее злобного и свирепого вида, чем сам Магуа. Перебросив Алису через седло одной из лошадей, Лисица сделал Коре знак сесть на другую.

Невзирая на ужас, который внушал ей похититель, девушка все же почувствовала облегчение, покинув равнину, ставшую ареной страшного кровопролития. Она села на лошадь и протянула руки к сестре с такой любовью и мольбой, что даже гурон не решился ей отказать. Он перенес Алису на лошадь Коры, взял нэррегенсета за повод и двинулся в путь, с каждым шагом все дальше углубляясь в чащу. Давид, увидев, что его не сочли нужным даже убить, а просто покинули, перебросил длинную ногу через седло второй лошади, оставленной индейцами за ненадобностью, и поскакал вдогонку с такой быстротой, какую только позволяла развить узкая извилистая тропа.

Вскоре она пошла в гору, но так как движение мало-помалу привело Алису в чувство, Кора, слишком поглощенная заботами о сестре и взволнованная криками, все еще доносившимися с равнины, не успела заметить, в каком направлении ее увозят. Однако, когда они выбрались на плоскую вершину горы и приблизились к восточному ее склону, девушка узнала то место, куда однажды, но при несравненно более отрадных обстоятельствах, ее уже приводил разведчик. Здесь Магуа приказал сестрам спешиться, и любопытство, которого не смог подавить даже страх, заставило пленницу, несмотря на их отчаянное положение, еще раз бросить взгляд вниз на ужасное зрелище.

Резня продолжалась. Злополучные побежденные убегали во все стороны от безжалостных преследователей, а колонны вооруженных солдат короля-христианина стояли на месте, пребывая в бездействии, до сих пор необъяснимом и оставившем несмываемое пятно на безупречной дотоле репутации Монкальма. Смерть опустила меч, лишь когда алчность заглушила в индейцах жажду мести. Только тогда стали стихать стоны раненых и вой убийц, пока наконец эти ужасные звуки не утонули в громком, пронзительном победном кличе торжествующих дикарей.

 ГЛАВА XVIII

Как мне назваться?

Да как вам угодно.

Убийцей честным... Я не в гневе мстил,

А жертву чести приносил, как думал.

Шекспир. «Отелло»[54]

Кровавая и бесчеловечная сцена, которую мы скорее упомянули, нежели описали в конце предыдущей главы, навсегда запечатлена на самых знаменательных страницах истории колоний и заслуженно наименована «Бойней у форта Уильям-Генри». Она наложила еще одно пятно на репутацию Монкальма, уже опороченную в связи с таким же предыдущим событием, пятно, смыть которое не смогла даже безвременная героическая смерть французского генерала. Теперь, за далью времени, пятно это начало стираться, и тысячи людей, знающих, что Монкальм геройски погиб на Авраамовых полях, даже не подозревают, насколько ему недоставало той нравственной высоты, без которой человек не может почитаться истинно великим. Можно написать много страниц, демонстрируя на этом знаменитом примере все несовершенство нашей природы; можно показать, как легко отступают перед эгоизмом великодушие, учтивость и рыцарское мужество, и тем самым явить глазам всего мира человека, безусловно, выдающегося во второстепенных проявлениях характера, но оказавшегося несостоятельным там, где строгие нравственные принципы были бесконечно важнее тонкой дипломатии. Такая задача, однако, превосходит прерогативы романиста, а поскольку историки, равно как влюбленные, нередко склонны наделять своих героев воображаемыми достоинствами, то не исключено, что и Луи де Сен-Веран окажется для потомства лишь храбрым защитником своей страны, а его бесчеловечное бездействие на берегах Освего и Хорикэна будет предано забвению. Глубоко сожалея об этой слабости родственной нам музы, мы покинем здесь священные пределы ее владений и замкнемся в более скромных рамках нашего собственного призвания.

После сдачи форта прошло уж почти три дня, но наше повествование требует, чтобы мы еще на несколько часов задержали читателя на берегах Святого озера. Когда мы в последний раз взирали на окрестности крепости, они были ареной шумных сцен насилия. Теперь повсюду царили тишина и смерть. Обагренные кровью победители удалились, и на месте их лагеря, где еще недавно кипело многоголосое веселье торжествующей армии, остались лишь безмолвные брошенные хижины. Форт представлял собой дымящиеся руины: обугленные бревна, останки взорванных пушек и обломки каменных строений беспорядочно громоздились на его земляных валах.